Уик-энд на берегу океана

Несколько шагов они прошли в молчании.

— Ты из этого револьвера подстрелил в Сааре фрица?

— Вовсе не потому, — живо сказал Пьерсон. — А потому, что я с ним всю войну проделал, только и всего.

— А как это произошло?

— Что произошло?

— Ну, с твоим фрицем?

— Мне неприятно об этом говорить.

— Прости, пожалуйста.

— Да нет, ничего, — сказал Пьерсон. — А произошло все это ужасно глупо, — добавил он после паузы. — Просто мы столкнулись с ним в ночном патруле. Значит, или он, или я… Я оказался проворнее.

— А что ты почувствовал?

— Было ужасно. Ты пойми, мы с минуту были совсем одни, только я и он. Он лежал на снегу, а я стоял возле него на коленях. Умер он не сразу. И смотрел на меня голубыми глазами, благо ночь была светлая. Совсем молоденький, почти мальчишка. Он испугался. Он отчаянно мучился перед смертью.

— Ты, должно быть, здорово психанул тогда?

— Да, — просто подтвердил Пьерсон.

— А после тоже?

— И после тоже.

— И все-таки ты принимаешь войну?

— Да, — сказал Пьерсон.

Опять они зашагали в молчании.

— А я нет, — заговорил первым Майа. — Мне лично, представь себе, кажется делом весьма серьезным убить человека.

— Ты не принимаешь войны и воюешь.

— Знаю! Знаю! Знаю! — сказал Майа. И добавил: — Знаю, что, по твоему мнению, я должен был дезертировать.

— Это было бы логичнее.

— Значит, пойти на расстрел, чтобы не попасть под вражескую пулю, — это, по-твоему, логично?

Снова их спор зашел в тупик. И теперь оставалось лишь одно — начать все сначала, кружить и кружить без конца по кругу. «Все, что я ему сегодня вечером говорил, — все бесполезно», — с грустью подумал Майа.

Дверь фургона была раскрыта настежь. Еще за несколько шагов Майа расслышал затрудненное, хриплое дыхание, — значит, Дьери уже спал. Пожалуй, самый здоровый из них был Дьери, но во сне его дыхание переходило в стон.

— Иди первый.

— Покойной ночи.

— Покойной ночи.

Пьерсон исчез в фургоне. Он и Дьери спали на двух нижних откидных койках. А Майа и Александр занимали две верхние. Майа услышал, как скрипнул ремень, придерживавший койку, потом легонько стукнули об пол ботинки. Это Пьерсон разулся и аккуратно поставил их рядом с собой. Тогда Майа тоже вошел в фургон, сделал шаг и сразу зацепился ногой за что-то мягкое.

— Ух, дерьмо! — раздался сварливый голос. — Нельзя ли поосторожнее?

— Что это происходит? — удивился Майа.

Справа послышался юный смех Пьерсона.

— Да это наш Пино, ты же сам знаешь. Александр тебя нарочно предупреждал.

— А я и забыл, — сказал Майа. — Бедняга Пино.

— Плевать он на тебя хотел, бедняга Пино, — тут же отозвался сварливый голос.

Пьерсон снова захохотал, смех у него был совсем юный, какой-то бойскаутский.

— Ну ладно, ладно, прости, папаша, — сказал Майа.

Он взобрался наверх и растянулся на своей койке. Лежа, он прислушивался к возне Пьерсона, который раздевался у себя внизу. В фургоне было темно, но он словно бы воочию видел Пьерсона. Вот он, Пьерсон, снимает свою куртку, тщательно ее складывает, делает из нее аккуратный пакет и кладет себе под голову вместо подушки. Потом ложится, свертывается калачиком и начинает молиться.

А может, нынче вечером он молиться не станет? «Нет, — подумал Майа, — обязательно станет», Он — Пьерсон — человек порядка. Уж кто-кто, а он с богом плутовать не будет. А сейчас лежит себе на правом боку, свернулся калачиком. Свою безупречно чистую рубаху защитного цвета он не снял, не снял также и коротенькие штанишки, в которых он особенно похож на бойскаута. Подсунул сложенные ладони под свою румяную щеку и молится. А когда я наступил на Пино, он хохотал невиннейшим смехом школьника. Он обожает разные розыгрыши, и безобидную подначку, и вольные шуточки. А сейчас он лежит себе на правом боку, опустил свои длинные ресницы на розовые щеки и молится. Просит своего папочку «на небеси» уберечь его от зла.

Уже давно легкий шорох внизу утих — Пьерсон кончил раздеваться. А Майа все еще лежал в темноте с широко открытыми глазами.

— Не спишь? — окликнул его чей-то тихий голос. Майа разжал сцепленные на затылке пальцы и повернулся влево. Глаза его уже привыкли к полумраку фургона, и он смутно различил на противоположной койке лицо Александра. Должно быть, Александр приподнялся на локте и тоже напрягает зрение, стараясь разглядеть Майа.

— Нет, — так же тихо ответил Майа.

— О чем ты думаешь?

— О войне.

— Да не думай ты о таких вещах.

— А о чем прикажешь думать?

— Откуда я знаю. Ну, думай хотя бы о женщинах.

— Не всегда удается. И потом, я чаще думаю о женщинах по утрам.

— А все-таки попробуй.

— Нет, — сказал Майа, — не стоит даже пытаться, все равно не выйдет. Потому что, даже когда думаешь о женщинах, все равно в голову лезут печальные мысли.

— А мне нет, — сказал Александр. — Когда я думаю о жене, мне никогда не лезут в голову печальные мысли…

— Ведь это твоя жена.

— Да, — сказал Александр, — это моя жена.

Наступило молчание, потом Александр снова заговорил. Боясь разбудить остальных, он всячески старался приглушить громовые раскаты своего голоса.

— Как это так получилось, что у тебя, Майа, нет жены?

— Да так, не женился.

— Я не про то спрашиваю.

— Да и вообще у меня никого нет.