Уйди во тьму

Вот такое же предчувствие было у нее вчера ночью, и сейчас оно снова посетило ее. Ее пронзило отчаяние, и она передвинулась в угол, глядя на Лофтиса. А он смотрел в окошко с непонятной озабоченностью. Мимо пролетела одинокая ива, и за ней, следуя за его взглядом, Долли увидела с полдюжины бензобаков, заржавевших и огромных, торчавших на пустыре словно обрезанные коричневые ноги какого-то жуткого сборища гигантов. Бензобаки находились все еще далеко, но машина неуклонно приближалась к ним, и почему-то перспектива приблизиться, проехать мимо них наполняла Долли тревогой и ужасом. Она начала тихонько всхлипывать в уголке, погрузившись в унылый серый туман жалости к себе, — мелкие слезки медленно стекали по ее щекам. «Это правда, — подумала она, — судя потому, как он себя ведет. Он не любит меня. Он приехал за мной сегодня утром, потому что Элен не едет». Затуманенными печалью глазами она увидела коричневую бородавку на шее Эллы Суон, поседевшие непричесанные волосы негритянки.

«Отвратительно. Ох, отвратительно».

Она повернулась и с несчастным видом стала смотреть в окошко. «Он такой не потому, что оплакивает Пейтон, а потому, что не признает меня, — я это вижу». Два канюка беззвучно поднялись с кучи отбросов, нырнули к сорнякам и улетели.

Что ж, с горечью подумала Долли, она все время это чувствовала последние несколько месяцев, хотя только прошлым вечером осознала: что-то не так. Вообще-то Милтон однажды ведь уже оставлял ее и возвращался к Элен. В то время шел их развод — она знала. Отступить в последнюю минуту. Так он захотел. А прошлым вечером… Прошлый вечер был ужасен, и по мере того как воспоминания возникали в ее мозгу — признание, что это вызвало у нее шок, и осознание этого шока, — на нее налетела новая, еще более сокрушительная волна страдания и угрызений совести, и она начала горько, приглушенно всхлипывать, ухватившись за свисавшую сверху бархатную кисточку, и, раскачиваясь вместе с лимузином, глядела на беспощадно приближающиеся бензобаки, обрезанные и недоделанные, стоящие на пустыре точно тотемы.

«Ох, Милтон, сладкий мой».

Итак, вчера в конце дня было очень жарко, и ближе к закату солнца они с Лофтисом сидели на террасе Загородного клуба. Клуб находился на скале над рекой Джеймс — дорогое заведение в стиле, напоминающем готику, роскошное и с хорошей обслугой. Там около восемнадцатой лунки есть бассейн с сапфировой водой; ныряльщик в блестящих голубых трусах изогнулся в сумерках — им было видно его с террасы — и полетел вниз за пляжными зонтиками, наклоненными под резким углом наподобие сомбреро, разрезав воду без единого всплеска. Долли и Милтон пили мартини, который им приготовили из его бутылок, стоявших на кухне: он — третий стакан, она — второй. Дети в купальных костюмах, кувыркавшиеся на склоне внизу, образовали на траве этакое розовое колесо-вертушку. Сумерки наполнял запах мяты и цветения, и игроки в гольф возвращались с поля — их кадди не спеша тащились за ними, весело позвякивали мешки с клюшками. На террасе было, пожалуй, еще с дюжину человек — ленивый вечерний разговор едва слышно клубился, вспыхивал, нарастал, спускаясь вниз, к бассейну, где на траве, под покровом вечерней тени спала толстуха, пришедшая загорать.

— За День Победы, — сказала Долли.

Это была их шутка. Днем Победы было двадцать первое октября, когда наконец развод Лофтиса, после двух лет раздельной жизни, становился окончательным. Обычно тост провозглашал Лофтис, но после того как Долли к этому привыкла, шутка уже не звучала так, как прежде, поэтому Лофтис сейчас даже не откликнулся, а лишь выдавил легкую улыбку и занялся мартини. Блестящая красная машина подкатила и остановилась на подъездной дороге. Белые платья появились из дверей словно воздушная пена, и три девушки побежали, смеясь, по дорожке, аза ними — трое молодых людей в смокингах, напыщенные как вороны.

— Сегодня танцы, — сказала Долли. — Похоже, ужин с танцами.

— М-м-м.

— О чем ты думаешь, дорогой? — спросила она.

— Ох, не знаю, — ответил он. — Ни о чем.

«О Господи», — подумала она. Все годы, что она знала его, он отличался тем, что болтал, разговаривал, — этим его талантом, возможно, и объяснялось их скорее однобокое общение. Она любила слушать, как он говорит, и была благодарной слушательницей, хотя часто, унесясь в мечтах, обнаруживала, что не столько вслушивается в суть того, что он говорил, сколько в интонацию, в мелодию слов, в то, как по-настоящему ласково он их произносит. Эксцентричная манера переиначивать слова в гротескные пародии, его восклицания «о Боже» или «о Иисусе», когда что-то было не так, исторгнутые в небеса с таким горячим и комичным пылом, и его особый юмор, всей тонкости которого она часто не понимала, — слушать этот непрерывный поток слов, вспышки восторга и иронических, осуждающих обвинений, таких точных, таких внушительных и умных, — она могла все это слушать бесконечно. И обычно она была согласна с ним. Он столькому ее научил.