Угрюм-река

Филька Шкворень переночевал в тайге, у костра, с рабочими. Утром выкупался, высушил на солнышке дырявые онучи и пошагал в громовский поселок. Хозяйка харчевни сварила ему щей, он наелся, спросил, как пройти на резиденцию, в контору, взвалил на спину кожаную торбу и пошел.

Солнышко катилось к вечеру. Бродягу на улице догнала цыганка.

— Стой, счастливый!

На ее лицо низко приспущена зеленая, в разводах шаль, глаз не видно. Старая или молодая — не понять. Юбчонка грязная, ноги босы, но белы, как булки.

— Филипп Шкворень — ты?

— Я.

— Вот от хозяина письмо… Отойдем в проулок, не ори…

— От какого хозяина?

— От Громова, Прохора Петровича.

— Я неграмотный. Читай!

Цыганка вскрыла розовый, с голубым ободком конверт, вынула письмо, освободила глаза от шали — лицо молодое, смуглое, серьги звякнули в ушах.

— Вот, слушай, добрый человек, удалец счастливый. Сели на завалинку. Цыганка шепотком прочла:

«В контору не заходи. Иди с цыганкой к кривой сосне, она сведет тебя. Приду лично, как стемнеет».

Цыганка поглядела на этого страшного человека, помолчала.

— А ты кто сама-то?

— Я цыганка, на посылках у него. Верная слуга его. Верней меня нет на свете.

— Как же он, чертова ноздря, говорил — в контору… Распроязви его, черта, дурака…

— Остынь, счастливый, не серчай… Золото хозяину запрещено принимать в открытую. Идем.

Зверючья таежная тропинка завела их в глушь. Бродяга впереди, цыганка сзади. Темновато было.

— А вдруг я зарежу тебя… Неужели не боишься?

— Нет, счастливый, не боюсь. Я завороженная…

— Я вот такую же, как ты, лонись зарезал. Золото пытала слямзить… Ну, я ей вот этот самый ножичек в горло и… тово… Язви ее!..

— А вот и сосна заповедная, — сказала цыганка, прислушалась: тихо, глухо, тайга прощалась маковкой с закатным солнцем. Внизу, меж стволами, прохладные вставали сумерки.

Упругий седоватый мох распластался по земле, как одеяло. Прогалысинка шагов двадцать в поперечнике, посередине — кривая, о трех стволах, сосна. Она мертва — ее убила молния: небесный меч огня сек кудрявую верхушку, расщепал, обжег стволы и развеял лучину во все стороны.

— Вот тут… — Цыганка села в моховой ковер. Бродяга постоял, подумал, осмотрелся и тоже сел, сказав:

— Нет, ты, язви тебя, отчаянная. А как я, по силе возможности, учну целовать тебя да приголубливать.

Цыганка громко, резко всхохотала и пересела подальше от бродяги.

— Мы вольные цыганки, к этому очень даже привычные… Только дорого берем… Золотишка-то много у тебя?

— Хватит. Вот, иди ко мне в жены… Ты, язва, мягкая, пригожая… А я, можно сказать, богач… Бороду долой, добрую сряду заведу, дамочка-цыганочка… И эх, ты, язва! Стрельтя в пятку… Патока!

Цыганка передернула плечами, засмеялась, вынула колоду карт, раскинула зыбучим веером по мохнатому ковру, сказала:

— Эх, карты соловецкие, мысли молодецкие! Вот какая карта ляжет, так и быть… Эх, и зацелую тебя, счастливый, умом от счастья тронешься, весь свет забудешь! Эх, красивые твои глаза, заграничные!.. На, гляди!..

Ноздри бродяги раздувались. Кровь заходила в нем, глаза блестели.

— А ежели песни… Можешь петь?

— Могу. А ты?

— Когда выпивши, ору и я!

— А хочешь выпить?

— Дура… Колдовка, что ли, ты?.. Где взять?

— А вот…

Цыганка вытащила из-под шали припечатанную сотку коньяку и подала бродяге.

Тот скусил печать, шлепнул посудой по ладошке, отмерил ногтем половину:

— Будь здорова, милашечка моя, — отпил и подал остальное ей. — Кушай во славу, ангел… Окати душеньку цыганскую… Кха!

— Нет, я невпотребляю… Кушайте до самого денышка. А как выкушаете, костер разведем, целоваться станем… И вся-то ноченька, до зари до зорюшки, будет наша… Пей, счастливый, заграничные твои глаза… Вот и карта — глянь, глянь-ка, — на крестовую даму король прилег!

Бродяга, влив в рот, долго не глотал коньяк: ох, и жжет, ох, и тешит душу!

— Кха! Спасибо…

Он уставился взглядом в карты: верно — король и дама в обнимку прохлаждаются. Прочие же карты то встанут, то прилягут, то встанут, то прилягут.

— Колдовство какое, — бродяга протер глаза и по-сердитому глянул на цыганку.

— Что ж ты на меня глазыньки свои пялишь? — шумнула цыганка резким голосом. — Нешто не узнал?.. Это я — вольная цыганка, прихехеничка твоя, зазноба…

— Сгинь!.. Чур нас… Чур! — промямлил бродяга, едва ворочая пудовым языком…

Он сидел внаклон, как большая пучеглазая жаба, уперев кулаками в мох. Седовласый моховой ковер раскачивался все шибче. Бродяга повалился набок — сердцу приятно, сон долит.

— Глазыньки твои помутились, головушка на подушечку легла… Спи, счастливый, спи…

Она приникла к лицу бродяги, торопливыми пальцами его веко приподняла, воззрилась в закатившийся под лоб мутный глаз, встала, выхватила из-под шали пистолет и в воздух — раз!

— Грр-ро-о-о-ом… — прошептал бродяга. На выстрел кто-то к цыганке подошел.

6