Угрюм-река

— Я не позволю злодейства!.. Это разбой!.. Погляди на мамашу, избил всю. За что?! — выкрикивал он вновь осекшимся детским голосом, руки изломились в локтях и взлетели к глазам, пальцы прыгали, и весь он содрогался. — За что, отец?.. За что? Ведь она мать мне, женщина… — Болью трепетал каждый мускул на его лице, и каждой волосинке было больно.

Отец медведем вздыбил и треснул в стол обоими кулаками враз:

— А-а-а?! Заступник?! — Он грузно перегнулся через стол и захрипел:

— А-а-а-!..

Разинутая черная пасть изрыгала на Прохора дым и смрад. В испуге откачнулся сын, но вдруг, сверкнув глазами, тоже резко грохнул по столешнице:

— Да, заступник!

Они жарко дышали друг на друга и тряслись.

— А знаешь ты, отчего это выходит, отчего такая разнотычка в доме, ералаш?

— Знаю! — крикнул Прохор. — Из-за Анфисы!

— Ага? Догадлив.

— Стыдно тебе, отец…

— Мне? Ах ты, мразь, мокрица!.. Кого она мусолила в церкви; тебя али меня?

— Брось ее! Иначе сожгу ее вместе с гнездом…

— Что?! Ты отца учить?!

— Я никого не боюсь… Застрелю ее!..

— А-а-а!.. — Петр Данилыч сгреб сына за грудь — посыпались пуговицы. Прохор куснул мохнатый кулак, сильно ударил по руке, рванулся с криком:

— Убью! — Побежал вон. — Убью эту развратницу! Прохор видел, не глазами, духом, как, застонав, упала мать. Коридор был темен. Купец схватил за ножку венский стул. Прохор бежал коридором.

— Куда? Стос.., скрес… — Это пробирался в гости по стенке поп.

Стул, кувыркаясь, полетел вдогонку сыну, в тьму. Священник от удара стулом сразу слетел с ног, Прохор — дикий, страшный — ворвался к Ибрагиму. Ибрагим храпел, как двадцать барабанов. Прохор схватил его кинжал и через кухню — вон.

Скорей, скорей, пока кровь — как кинжал, и кинжал — как пламя.

— Убью.

Отскакивала от ног дорога, небо касалось головы, и тьма, как коридор, нет Прохору иной судьбы — в трубе. Некуда свернуть, не надо!..

Крыльцо, крылечко, домик, зянавеска, огонек. Огнище. Резкий удар каблуком, плечом, головою в дверь:

— Эй, пустите! Пустите! У нас беда…

— Прошенька, ты? Сокол…

Вот поднялась щеколда, заскрипела дверь. Кинжал блеснул:

— А-а-а…

— Геть, шайтан! — и Прохор кувырнулся. — Я те покажу хьшжал!..

Ненавистный и милый плыл чей-то голос: то ли тьма ворковала весенними устами, то ли снежная вьюга, крутясь, заливалась. Это плакал взахлеб, на груди Ибрагима Прохор. Непослушный язык, бревна руки… Ой, алла, алла!.. Не умеет Ибрагим утешить, своего джигита.

— Прохор, ты: есть джигит. И мы тэбя любым… О!.. Завсэм любым… Сдохнэм… О!

Прохор неутешно плакал, как кровно оскорбленный, обманутый ребенок. И так шли они сквозь тьму, обнявшись и прижимаясь друг к другу. Черкес сморкался и сопел.

14

Илюху здорово избили парни; недели две прихрамывал и втирал в левый бок скипидар с собачьим салом. Парни получили обещанную награду, впрочем с большим от Прохора упреком, «Какие в самом деле дураки! Пришел человек на вечерку к девкам, подвыпил, придрались и намяли бока. Да разве так? Ведь надо было подкараулить у Анфисы. Дурачье!»

Отец Ипат тоже две недели не служил и не ходил по требам, пока не прошел на лбу синяк. Петр Данилыч подарил ему на рясу замечательной материи: по красному чуть синенькая травка. Ибрагим великолепно сшил. Что и за черкес, прямо золотые руки! Правда, ряса очень походила на кавказский бешмет, но отец Ипат был вполне доволен и рясой и черкесом. Долго с превеликим чувством тряс руку Петра Данилыча, восклицая:

— Зело борзо! Благодарю.

Да, как ни говори: у пушки край вырвало, у старухи все-таки умер Вахрамеюшка.

За эти две недели случилось вот что: пришла весна.

Петр Данилыч после скандала на некоторое время присмирел: часто ездил на мельницу, — там ремонтировали мужики плотину, — и домой являлся по большей части трезв. К Прохору относился то сугубо ласково, то вовсе не замечал его. Но черкес-то отлично понимал, что у купца на сердце, и говорил Прохору:

— Прошка, ухо держи.., как это?., востер. С весной у Прохора усишки стали темные и голос окреп больше. Ходил к Шапошникову, говорил, учился, спорил, приглашал его к себе. Отец косился:

— Только вшей натрясет. Ибрагим же думал по-иному.

— Дэржись за Шапкина, Прошка. Хоть выпить любит, а башка у него свэтлый, все равно.., все равно — пэрсик!

Прохору без физической работы не сидеть, хотелось топором махать: взял плотника и вдвоем начали делать на таежном озере помост для купанья и большую ладью. Это верстах в трех от села Медведева. Дремучая такая, лохматая тайга кругом. И тут же, на берегу озера, из красноствольных сосен промысловая охотничья избушка — зимовье. Петр Данилыч никогда не заглядывал сюда — охоты не любил, Прохору же эта избушка дороже каменных палат: частенько с ружьем ночевал один, а поутру кружил тайгой, добывая лисиц и белок.