— Вот и добро, Савватей Дормидонтович, — с облегчением вымолвил Михайла Федорович. — Я знал, что ты откроешься Нагим. Для других же сие завещание — тайна за семью печатями. Ведь в письме сказано о Дмитрии, сыне Марии. Не так ли?
— Я ничего тебе не скажу о чем написано в завещании, князь. То будет объявлено на Боярской думе после кончины царя Федора Ивановича.
Михайла Федорович полез в лохмотья и извлек из них калиту.
— Здесь тысяча рублей. Этих денег хватит тебе и твоим внукам, коль они у тебя есть, на всю жизнь. Ты будешь богатым человеком.
Глаза дьяка стали суровыми и отчужденными.
— Спрячь, князь. Богатство — вода: пришла и ушла. Мздоимством я никогда не занимался. А теперь ступай с Богом.
— Так и не покажешь завещание?
— Забудь о нем, князь. Я царю крест целовал.
— А если я тебя сейчас зашибу до смерти и завещание сам найду?
Дьяк взял со стола нож и протянул его Нагому.
— Убивай, князь, но завещание тебе всё равно не сыскать. Убивай!
Савватей Дормидонтович был настроен весьма решительно, он был готов умереть.
Михайла Федорович помрачнел. Тотчас всплыли слова боярина Шереметьева: «Режь его на куски, но тайну царского завещания не откроет». Прав ты оказался, Петр Никитич.
— Прощай, дьяк.
Глава 6
БЛАГОДЕТЕЛЬ
Юшка Шарапов дождался-таки своего часа. К вечеру возле ямской избы остановился крытый летний возок какого-то путника в сопровождении трех оружных людей с самопалами.
— Встречай, ямщик, знатного человека, окольничего Нила Силантьевича Тулупова, кой едет в Углич по царевой надобности. Место найдется? — проговорил один из оружных людей.
— Завсегда рад услужить государевым людям. В избе у меня, правда, тесновато, десяток торговых людей заночует, но окольничего я в своей горенке размещу.
Из возка, потихоньку охая, с помощью холопов выбрался Нил Силантьевич, тучный, широколобый человек, с усталыми изнеможенными глазами и каштановой, лопатистой бородой.
— Грудная жаба, никак, прихватывает, милок… Как звать тебя?
— Юшка Шарапов, боярин.
Юшка хоть и ведал, что чин окольничего ниже боярского, но решил польстить высокому гостю, а тот его и не поправил.
— Ничего, ничего, боярин. Настоя из пользительной травки попьешь — и полегчает.
— Аль есть у тебя?
— Запасся, боярин. У самого сердчишко нет-нет, да и заноет. Пустырника да кошачьего корня[127] насушил и пью помаленьку. Помогает.
— А меня лекарь-немчин всё порошками пичкает, но проку мало.
— Народишко, боярин, иноземных порошков не ведает, лечится просто и живет лет до ста, — затейливо вывернул Юшка.
— Пожалуй, ты и прав, милейший. Мы всё на Европы оглядываемся, а то, что под носом — и видеть не хотим.
Окольничий (на редкость) оказался не чванлив и разговорчив, и это понравилось Юшке. Перед сном он принес Нилу Силантьевичу скляницу настоя из целебных трав и деревянную чарку с наперсток.
— Надо пить по сей чарке три раза на день, боярин.
Окольничий, ведая, что порой творится в ямских избах, глянул на одного из холопов.
— Опрастай, Митька.
Митька (видимо, был ближним холопом) выпил, а окольничий, всё так же потихоньку охая, лег на спальную лавку, покрытую тюфяком.
— С утра начну пить твое зелье, ямщик.
— Как тебе будет угодно, боярин. Но токмо напрасно моего настоя чураешься, — с долей обиды произнес Юшка.
— Не чураюсь, ямщик. Все добрые дела начинаются с утра.
— С утра? Аль обождать решил, боярин?
— Порастрясло меня в возке-то. Дороги-то наши — не скатерть самобраная, ухабы да колдобины. А в грудях прытко ломит. Поотлежаться надо бы денька два.
— Почивай с Богом, боярин.
Юшка поклонился окольничему и пошел на конюшню задавать лошадям овса. С усмешкой подумал:
«Живуча боярская подозрительность. Испокон веку первую чарку выпивает холоп. Все отравного зелья побаиваются. Но он, Юшка, не дурак, чтобы подавать зелье при холопах. Настой-то и в самом деле пользительный».
Юшка в пользительных травах не разбирался, но когда в его голове созрела мысль о заезжем, недужном путнике, ему невольно пришлось о них подумать. Разобраться в целебных травах помог ему один из торговых людей, остановившийся в ямской избе.
— Ты покажи их мне, ради Христа. Меня, бывает, разные хвори одолевают. Я тебе хорошо заплачу.
— Ради святого дела денег не берут. Ныне самая цветень. Пройдемся-ка по лугам, подборьям[128] да по лесу. В экую пору самое время травки собирать…
Насобирал и насушил всякой травки Юшка, приготовил настоя и настойки от всяких недугов, отнес их в погребок, дабы не испортились, и ждал подходящего случая. Дождался-таки, как на блюдце преподнесли. Боярин плох, с первого взгляда видно. Теперь же — расположить к себе, а затем «подсобить», отправить его на тот свет. Но делать надо всё умненько да хитренько, дабы комар носу не подточил.
На другое утро, спросив, здоров ли Митька, окольничий принялся за леченье.
— Горька, боярин? А ты водицей на меду запей, одно другому не повредит.
Митьке же Юшка с глазу на глаз сердобольно сказал:
— Я хоть и не лекарь, но боярин твой долго не протянет.
— Чего ж ты тогда за исцеление его взялся?
— Жаль мне боярина. Хворь его по всему застарелая.