Читаем Углич полностью

Когда бояре разъезжались по вотчинам, на душе Бориса Годунова становилось спокойней: чем дальше недруги от Москвы, тем тише становилась жизнь в стольном граде.

Михайла Нагой, Борис Лыков, Василий Шуйский и некоторые другие, оставшиеся в живых сыновья опальных бояр, договорились встретиться в имении Петра Никитича Шереметьева. И день выбрали удачный — на святых апостолов Петра и Павла.

Пропустив по первой чарке за первоверховных апостолов, Петр Никитич приказал слугам удалиться.

— За них я ручаюсь. Верны и надежны. За вторую чару примемся тогда, когда обговорим наше дело, ибо хмельная голова рассудка не имеет. Не дивитесь, что Михайла Федорович Нагой явился ко мне в таком убогом облачении. Думаю, причину пояснять не надобно. А теперь прошу, бояре, высказать свои задумки.

Все глянули на Василия Шуйского. Ныне он, после убийства знаменитейшего отца, первенствовал среди боярства. Но Василий Иванович, подслеповатый, неказистый видом, хитрый и осторожный, нарушил обычай:

— Допрежь хочу других послушать.

Каждый выдвинул своё предложение, но почти все они были отвергнуты благоразумным Петром Шереметьевым. Остановились на двух, на что Василий Шуйский утвердительно кивнул головой:

— Кажись, лучшего и не придумать.

Бояре потянулись, было, за второй чаркой, но Петр Никитич остановил их движением руки:

— План встречи с дьяком Фроловым недурен. Но все мы ведаем Савватея. Режь его на куски, но тайну царского завещания он не выдаст, а поэтому все потуги наши окажутся тщетными. Остается последнее предложение. Оно самое надежное.

* * *

Михайле Федоровичу не спалось. Рядом похрапывал Тимоха Бабай, а на полатях посвистывал носом хозяин избы Гришка. Это он, еще в первый день прихода, сообщил Нагому весть, коя прокатился по всей Москве.

— Народишко вовсю толкует, что царь Иван Васильевич написал еще одно завещание. В первом-то об опекунах Федора. О том все ведают. А о другом — недавно заговорили. В большой тайне завещание держалось, и кто первым о нем пронюхал — один Бог ведает.

— Тайна — та же сеть: ниточка порвется — вся расползется. Вот так-то, Гришка.

— Так-то оно так, но токмо доподлинно никто ничего не ведает. Знай, на крестцах кричат, что ежели царь Федор помрет, а супруга его бесплодна, то новым государем Дмитрий царевич станет. О том-де Иван Васильевич и в завещании своем прописал. Молва-то, бывает, и сбывается.

— Твоими бы устами, Гришка…

На совете бояр Михайла Федорович хоть и согласился только с одним, наиболее выполнимом предложении, но мысль о завещании не давала ему покоя. Изведать, что было в письме Грозного — самый скорый путь к разгадке тайны. А что, если Иван Васильевич назвал наследником трона своего последнего сына, царевича Дмитрия? Тогда разом всё меняется. Царица Ирина не чадородна, и тогда Нагие могут смело ехать в Москву. Ехать с царским завещанием, на коем приложена красная печать Ивана Грозного. Народ ударит в колокола и встретит царевича хлебом и солью. Надо во чтобы-то ни стало добыть грамоту, коя хранится у дьяка Савватея Фролова… Конечно, из него тяжело выбить тайну, но если к нему явится сам Нагой, родной дядя Дмитрия, то едва ли Савватей будет скрывать имя наследника, тем более, он в немалой обиде на Бориса Годунова, кой, после смерти Грозного, не позвал ближнего царева дьяка на службу к Федору.

Савватей, как сказали на совете у боярина Шереметьева, живет на Троицкой улочке Кремля. Попасть туда зело тяжко. Ныне Бориска настолько боится народа, что в Кремль простолюдинам дорога заказана. И всё же проникнуть в Кремль можно. Гришка сказывал, что царь Федор страсть любит калик перехожих, только их и пропускают стрельцы… Ну что ж, придется вдругорядь использовать этот путь. Больше ждать и томиться нечего. Завтра же он войдет в дом Савватея.

Дьяк встретил его недоуменными глазами.

— Как же тебя сторож пропустил?

— Прости, дьяче, но калик даже к царям пропускают.

— Что тебе угодно в моем доме, калика?

Михайла Федорович, опираясь на рябиновый посошок, сел на лавку и снял с головы облезлый войлочный колпак.

— Признаешь, Савватей Дормидонтович? Мы ведь с тобой, в бытность государя Ивана Васильевича, не раз в сенях сталкивались.

— Нагой! — ахнул дьяк. — Князь Михайла Федорович Нагой… Да как же ты посмел в Москву явиться?

— Каликой, Савватей Дормидонтович. Удивлен? Не ожидал такого гостя?

Дьяк был настолько поражен появлением опального князя, что долго не мог прийти в себя.

— Смел же ты, Михайла Федорович, — наконец проговорил он. — И все-таки, зачем ты у меня появился?

— Не люблю ходить вокруг да около. Ты уже наверняка догадался, зачем я к тебе пришел. Мне, дяде царевича Дмитрия, нужно завещание Ивана Грозного.

— Зря старался, Михайла Федорович. Ни о каком завещании Ивана Васильевича я не ведаю.

Нагой вплотную подошел к дьяку и, смотря ему в глаза, как можно спокойней произнес:

— Не надо лукавить, Савватей Дормидонтович. Бояре доподлинно ведают, что сие завещание находится у тебя.

— У меня, князь, — не выдержав пристального взгляда Нагого, глухо признался дьяк.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Аламут (ЛП)
Аламут (ЛП)

"При самом близоруком прочтении "Аламута", - пишет переводчик Майкл Биггинс в своем послесловии к этому изданию, - могут укрепиться некоторые стереотипные представления о Ближнем Востоке как об исключительном доме фанатиков и беспрекословных фундаменталистов... Но внимательные читатели должны уходить от "Аламута" совсем с другим ощущением".   Публикуя эту книгу, мы стремимся разрушить ненавистные стереотипы, а не укрепить их. Что мы отмечаем в "Аламуте", так это то, как автор показывает, что любой идеологией может манипулировать харизматичный лидер и превращать индивидуальные убеждения в фанатизм. Аламут можно рассматривать как аргумент против систем верований, которые лишают человека способности действовать и мыслить нравственно. Основные выводы из истории Хасана ибн Саббаха заключаются не в том, что ислам или религия по своей сути предрасполагают к терроризму, а в том, что любая идеология, будь то религиозная, националистическая или иная, может быть использована в драматических и опасных целях. Действительно, "Аламут" был написан в ответ на европейский политический климат 1938 года, когда на континенте набирали силу тоталитарные силы.   Мы надеемся, что мысли, убеждения и мотивы этих персонажей не воспринимаются как представление ислама или как доказательство того, что ислам потворствует насилию или террористам-самоубийцам. Доктрины, представленные в этой книге, включая высший девиз исмаилитов "Ничто не истинно, все дозволено", не соответствуют убеждениям большинства мусульман на протяжении веков, а скорее относительно небольшой секты.   Именно в таком духе мы предлагаем вам наше издание этой книги. Мы надеемся, что вы прочтете и оцените ее по достоинству.    

Владимир Бартол

Проза / Историческая проза