Удочеряя Америку

В июле Мариам съездила в Вермонт к своей дважды кузине, дочери дяди по отцу и тети по матери. Фара была на несколько лет моложе и во всем отличалась от Мариам. Живя в районе, где почти все жители были исконно местные, в браке с бывшим хиппи, которого она подцепила во время учебы в Париже, Фара почему-то вздумала сделаться до мозга костей иранкой. Она встречала Мариам в аэропорту, вырядившись так экзотично, что на нее и в Тегеране оглядывались бы: бордовая шелковая туника поверх тугих белых легинсов, отороченные мехом тапочки с загибающимися вверх носами – прямо с персидской миниатюры – и гроздь золотых цепочек, почти целиком укрывшая обширную грудь.

– Мари-джан! Мари-джан! – выкрикивала она, подпрыгивая. Все встречающие – бледные и бесцветные на ее фоне – обернулись и уставились на Фару. – Салаам, Мари-джан! – вопила она.

Мариам на миг захотелось притвориться, будто она с этой женщиной незнакома, но, столкнувшись с ней лицом к лицу, она увидела знакомые глаза Карим-заде – длинные и узкие, сходящиеся острым углом, и нос Карим-заде – прямой, как булавка. В отличие от Мариам, Фара не закрашивала седину, белые волосы штопором закручивались среди черных, в точности как у их общей бабушки. По дороге из аэропорта (все заднее сиденье пыльного бежевого «шевроле» завалено деталями от машины) Фара болтала на фарси с такой скоростью, словно родной язык годами накапливался, закупоренный в ее груди. Передавала новости «из дома», цитируя телефонные разговоры не только дословно, но еще и меняя голоса, тонко пищала за кузину Шоле, бухтела басом за троюродного брата Каве. Фара поддерживала куда более близкую связь с родственниками, чем Мариам.

– О, по десять раз на неделю, – говорила она, – кто-нибудь непременно изводит меня жалобами, да еще и за мой счет.

Выходит, она сама и звонила, а зачем, если эти разговоры так скучны? Что-то вроде вины выжившего, вероятно.

– Они говорят и говорят о трудностях нынешней ситуации, у них так мало развлечений, почти все фильмы запрещены, почти вся музыка, алкоголь – только то, что контрабандисты доставляют после заката в бутылках из-под отбеливателя. Они думают, моя жизнь сплошь состоит из удовольствий. Представления не имеют, каково тут крутиться!

Если бы родичи услышали это заявление от облаченной в шелк и блистающей золотом Фары, они бы недоверчиво рассмеялись, но Мариам понимала, о чем она говорит. Здесь и правда нелегко, гораздо труднее, чем дома могут себе представить; порой она сама недоумевала, как они с кузиной сумели продержаться в этой стране, где все происходит так стремительно, где всем вокруг известны все правила, неведомые тебе.

– Моя сестра списки мне зачитывает, что ей прислать, – продолжала Фара. – Спортивную обувь, и косметику, и витамины – банку за банкой. В Иране сколько угодно витаминов! И очень хорошие, но она уверена, что американские витамины эффективнее. Я отправила ей пузырек «Вигор-Витс», и после первой же таблетки она мне сказала: «Я уже чувствую себя такой молодой! Столько сил прибавилось!»

Упомянув «Вигор-Витс», Фара невольно перешла на английский, возможно сама того не заметив. Это явление Мариам часто отмечала у иранцев: несутся вскачь на фарси, но мелькнет какое-то американское слово, техническое заимствование вроде «телевизора» или «компьютера», что-то щелкает в мозгу – и дальше человек говорит по-английски, пока слово на фарси не переключит его обратно.

– Наверное, ты с этим меньше сталкиваешься, ведь твои братья могут попросить, что захотят, у собственных детей, – рассуждала Фара. – По крайней мере, Парвиз может, у него же двое в Ванкувере, там прекрасные магазины. (Последняя фраза стремительно металась между фарси и английским, сначала переключателем сработал «Парвиз», потом «Ванкувер».) – К тому же ты намного сильнее. Ты умеешь просто сказать «нет». Мне следовало бы стать сильнее, а я, как это говорится… швабра?

– Тряпка, – подсказала Мариам.

– Тряпка. Об меня ноги можно вытирать.

Мариам прикусила язык.

Они мчались по сельской местности Новой Англии со скоростью, явно превышавшей ограничение, мимо маленьких аккуратных ферм – хоть вдоль игрушечной железной дороги такие домики расставляй.

Наконец свернули на гравиевую дорожку, загремели валявшиеся на заднем сиденье запчасти. Через несколько минут машина остановилась перед серым, обшитым вагонкой домом.

– Отлично! – сказала Фара. – Уильям дома.

Он сидел на ступеньке парадного крыльца – жилистый мужчина в линялых джинсах. Завидев машину, он поднялся и побрел навстречу, улыбаясь.

– Салаам алейкум! – приветствовал он Мариам, а когда она вышла из машины, добавил: – Рад тебя видеть.

– Рада видеть тебя, – ответила она, прижимаясь щекой к его щеке.

Уильям, на ее взгляд, был из тех мужчин, кто навеки застрял в отрочестве. На джинсах заплатки цветов американского флага, тощая козлиная бородка, длинная косица, которая теперь, когда спереди Уильям облысел, выглядела так, словно сползла на затылок. И его страсть ко всему иранскому тоже казалась ей подростковой.