Удар 'Молнии'

И разошлась, развернулась душа! Замелькал перед глазами цветастый смеющийся народ, заискрились десятки огромных черных глаз. Плясать в таборе оказалось легче! Энергия танца воспринималась мгновенно и так же мгновенно отдавалась назад, усиленная втрое. Странным возбуждающим "допингом" вдруг показались ему яркие палатки, кровли повозок, пестрые одежды и особенно огромный, бурно пылающий костер, излучение которого доставало лица, плеч, рук и как бы насыщало дополнительной энергией каждое движение. Цыганская мелодия, с которой, можно сказать, рождался и умирал русский человек, была так же близка, горяча и понятна, как горящий огонь. Только в ритме, только в танце пробуждались и начинали жить вновь древние, глубинные корни, связывающие эти два народа. И потому цыгане любили петь русские романсы, а русские - плясать цыганочку. И учиться этому не было никакой нужды ни тем ни другим.

Эх, чавела!

И вдруг что-то нарушилось! Нет, ритм не сбился, а темп все еще рос, однако некая чужеродная нота вписалась в гармонию и начала стремительно разрушать ее, как ползучая трещина разрушает хрустальную вазу. Этого еще никто не заметил, ибо возникший диссонанс был пока скрытым и ощущался лишь мышцами, но он набирал силу вместе с убыстряющимся темпом. Саня Грязев неожиданно перехватил маслоглазый взгляд цыгана с кастаньетами и вмиг все понял: улыбаясь, недавний соперник выстукивал ритм и умышленно "отрывал" последний такт. Эх, чавела! Приучил, притянул к себе слух и теперь медленно готовил провал... Грязев выбрал позицию, молниеносно крутанул "колесо" и носком сапога достал кастаньеты, выбил из рук и успел поймать их в воздухе.

- Молодец, рома! - закричали цыганки, и в тот же миг в кругу оказалась девочка лет тринадцати, тоненькая, почти еще безгрудая, но уже грациозная и гибкая. Ах, выросло бы у нее что-нибудь поскорее! Вот уж бы подразнила, вот бы уж было на чем звенеть монистам! Однако до чего же глубокие и вишневые были глаза!..

Только почему же так поздно вышла? Темп достиг своего апогея, далее мог быть только взрыв мышц или полет в полной невесомости...

Табор ликовал, по-театральному аплодировал, женщины махали платками. Саня Грязев встал на колено перед девочкой, поцеловал край одной из бесчисленных ее юбок и вручил кастаньеты.

- Молодец, рома, - сдержанно сказал барон. - Вижу, были у тебя в роду цыгане. Хотя ты и не похож совсем...

- Не было, - признался Саня Грязев. - Я родился в Костромской области

- У цыган нет областей, вся земля наша, везде побывали, - тихо засмеялся он. - Ну, если не сто лет назад, так пятьсот. Кровь свою память имеет, человек - свою. Да в том ли дело?.. Пойдем ко мне в шатер!

В большой шестиместной палатке, утепленной войлочными паласами и коврами, горела лампочка от автомобильного аккумулятора, топилась маленькая чугунная печь, установленная на железный лист. Барон усадил Грязева на раскладной стульчик к низкому черному столику, сам сел спиной к печке.

- Простыл я недавно, - вдруг пожаловался он. - Вчера на флюорографию ездил - пневмония. Придется с неделю полежать...

Старуха принесла бутылку вина, опустила его греть в горячую воду, поставила закуски на стол. На улице уже начиналось веселое пиршество, и гул громких голосов сквозь войлок напоминал крик далекой журавлиной стаи.

- Что же вы так рано тронулись в дорогу? - спросил Грязев, желая начать разговор о цыганской жизни. - Холодно кочевать в кибитках-то...

- А мы в кибитках не кочуем, - признался барон. - Постоим неделю, соберем денег, откупим пару вагонов: один плацкартный, другой - грузовой. И до Красноярска. Там еще постоим...

Саня Грязев рассмеялся своим мыслям.

- Мне показалось, вы как в прошлые времена...

- Да времена-то теперь не прошлые...

- Зачем же тогда кибитки, лошади? Барон хитро улыбнулся, но глаза оставались умными, проницательными и доверчивыми.

- Любопытный ты, рома!.. Пойдем с нами, вот и узнаешь зачем.

- С вами? - изумился Саня. - Я слышал, вы чужих не берете!

- Это когда-то не брали... Четыре года назад с нами хиппи кочевали. Два месяца вытерпели. Но они - люди пустые, ни работать, ни танцевать. А ты хорошо пляшешь! И слух у тебя тонкий, и глаз острый. Почти цыган. При твоей ловкости научить бы тебя коней воровать...

- Где же их воровать, если и коней-то нет...

- Было бы кому, а кони найдутся.

- Зачем же они, коль вы на поездах кочуете?

- Да чтобы душа цыганская не пропала! - неожиданно загоревал барон. Чтобы кровь заиграла, когда коня берешь. Это ведь что плясать, что воровать коня - одинаково душа горит. А мои люди нынче, кроме как карманы почистить, ничего больше не умеют. Цыгане-то не карманники, не мелкие воришки... Давай-ка, рома, выпьем вина! Говорят, нельзя, когда антибиотики колют, да где наша не пропадала! Хорошо ты пляшешь!

Он сам налил ркацители в чайные чашки, попробовал, теплое ли, и чокнулся с Грязевым. Мутные, болезненные глаза его просветлели. Барон выпил до дна, погасил назревающий кашель.