Удар гильотины

– С Кеном Эргассеном, – с готовностью сообщил Панфилло, – сейчас его нет, он у себя в студии, Кен – вы, наверно, и без меня это знаете, ведь вы детектив, – да, так вот, Кен – замечательный фотохудожник, и, чтобы предупредить ваш следующий вопрос, скажу, что он терпеть не может цветную фотографию, снимает только на черно-белую пленку, иногда работает в режиме сепии, это очень стильно, отсутствие цвета позволяет выявить душу субъекта, цвет эту душу только скрывает, рассеивает, понимаете?

– Да, – кивнул Манн, решив не вступать с Панфилло ни в какие дискуссии. Задать вопросы и уйти, но для того, чтобы задать вопросы и не услышать в ответ лекцию о пользе белого цвета в криминологии, нужно было выбрать момент, а до того – кивать головой, говорить «да» и слушать.

– Мы с Кеном снимаем эту квартиру уже семь лет, – сообщил Панфилло. – Я предполагаю, дорогой Тиль, что вас интересуют сведения, которые мы по каким-либо причинам не сообщили полиции? Я не ошибаюсь?

Манн сказал мысленно «Браво!» – Панфилло его определенно озадачивал: и своей теорией белой души, и совершенно неожиданным заявлением.

– Не ошибаетесь, – сказал он. – А что, есть сведения, которые вы с Кеном полиции не сообщили? Вы понимаете, что речь идет о…

– Нашем соседе снизу, этом идиоте Густаве Веерке. Конечно. Надо быть полным дебилом, чтобы сунуть голову в окно, как под нож гильотины. Могло ведь и голову с плеч… Эти рамы тяжелы, как молот Гефеста! Я туда даже пальцы боюсь класть – на подоконник, я имею в виду. Зачем? Есть ручки, за которые рама легко поднимается. Но и опускается так же легко, вот в чем недостаток таких конструкций!

– Вы были дома, когда это произошло? – спросил Манн.

– Да, конечно. И окна, кстати, были подняты до упора, вечер был душный, с бухты Эй несло тухлой рыбой, но мне такие запахи нравятся – во всяком случае, больше, чем запах бензина, от которого нет никакого спасения. Тухлая рыба – это живая природа…

– Так уж и живая, – усомнился Манн.

– Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду! – воскликнул Панфилло. – Даже в зажаренном куске мяса больше настоящей жизни, чем в камне, который окружает нас со всех сторон, или металле со стеклом, внутри которого мы проводим большую часть жизни…

– Конечно, – согласился Манн. – Вы что-нибудь слышали? Я имею в виду – когда это произошло с господином Веерке? У вас были открыты окна…

– Ничего, – сказал Панфилло. – А может, слышали, но не обратили внимания. У нас играла музыка…

– «Мост вздохов»? – понимающе спросил Манн.

– Лучше! «Мост вздохов» – это когда сидишь один и размышляешь о мебели, которую собираешься создать и в которую нужно вдохнуть немного жизни. А когда мы с Кеном вдвоем, нам нужно что-нибудь более зажигательное – тяжелый металл…

Манн представил, какие звуки рвались в тот вечер из открытых окон этой квартиры, и пожалел уши соседей снизу – сверху мог слышать только Бог, а подняться к нему со своими вопросами, на которые Он, безусловно, мог дать точные ответы, Манн не мог, и потому ограничился замечанием:

– Значит, вы не слышали ничего из того, что происходило этажом ниже.

Панфилло пожал плечами, замечание показалось ему лишним. И тогда Манн задал вопрос, который лишним, как оказалось, не был, но и смысла – во всяком случае, с точки зрения Манна, спросившего прежде, чем успел подумать, зачем это делает – не было никакого:

– Ваш друг крепко вам врезал, как я вижу?

– Друг? – Панфилло машинально коснулся пальцем тщательно припудренного места на левой скуле. – Друг, говорите вы?

– Ну… – растерялся Манн, – я, честно говоря, не очень разбираюсь в принципах отношений гомосексуальных пар. Если вас это определение шокирует…

– Впрочем, возможно, вы правы, – с неожиданной тоской в голосе произнес Панфилло. – Не знаю, откуда вам это стало известно… Но по сути так и было.

Манн молчал, внимательно слушая и кивая головой с видом человека, которому, конечно же, все доподлинно известно, но он хочет услышать подробности из первых уст, потому что слухи, вы сами знаете, искажают все до неузнаваемости…

– Друг… – бормотал Панфилло. – Если мы с Кеном останемся друзьями… вынуждены будем остаться друзьями… значит, эта скотина Веерке добился своего, и все бессмысленно… все…

«Если он сейчас заплачет, – подумал Манн, – мне придется уйти, я не знаю, как утешать плачущих мужчин; могу, конечно, найти правильные слова для мужчины, потерявшего на войне руку, или для клиента, которому изменила жена, но какие слова можно сказать Панфилло, неожиданно узнавшему, что Кен Эргассен его больше не любит, и, более того, его любимый Кен по уши втрескался в нелепого, гнусного, некрасивого… И готов ради этого»…

– Это вы, – участливо спросил Манн, – спустились позавчера на третий этаж, застали соседа одного, подозвали к окну и опустили ему на голову тяжелую раму? Это ведь сделали вы? Ради Кена, конечно, но скорее ради себя, чтобы не быть брошенным и одиноким, потому что дружба Кена нужна вам не больше, чем медаль за спасение утопающих…