Удар гильотины

С Густавом Веерке, писателем, автором десятка романов постмодернистского толка, Кристина познакомилась прошлой осенью на каком-то вернисаже. Кажется, выставлялся Шенбрунн, а может, была выставка гравюр Доре, впрочем, какое это имеет значение? Поговорили о картинах, но Веерке мало что в них понимал, и разговор перешел на книги, а потом еще рассуждали о политике, в которой ничего не понимали оба и потому быстро нашли общий язык, галерею покинули вместе и до полуночи сидели в кафе около Старой Церкви. Веерке не прочь был затащить Кристину к себе, а ей это было не нужно, так и расстались, а потом еще несколько раз встречались – вдвоем или в компании, – болтали или вели серьезные разговоры, а однажды – месяцев семь или восемь назад – Веерке все-таки зазвал Кристину к себе, показывал свои книги, вел фривольные разговоры и понятно, чего хотел на самом деле. Когда он начал распускать руки, Кристина высвободилась, внятно объяснила разгоряченному писателю, до какой границы могут, в принципе, дойти их отношения, и ушла, чтобы дать ему возможность подумать и принять решение.

Веерке подумал и принял. Затащить Кристину в постель он больше не пытался. Но и в беседах за чашкой кофе появился некий новый внутренний подтекст, хотя слова вроде бы произносились те же самые и взгляды не были ни эротическими, ни даже хоть в малейшей степени возбуждающими. В феврале у Веерке вышла новая книга – роман «Летящий сокол», постмодернистский опус, в героях которого можно было узнать Сартра, Кафку и, при некотором усилии и достаточных знаниях, русского поэта Бродского, причем все трое, не будучи названы по именам, позволяли себе вытворять то, что, скорее всего, никогда не делали при жизни. Веерке подарил Кристине книгу с автографом в тот же день, когда «Летящий сокол» появился в магазинах. Вечером они напились – на радостях, понятно, все-таки был повод, а у Кристины оказалось соответствующее настроение, в результате проснулась она в постели писателя в четвертом часу ночи и долго лежала, пытаясь вспомнить – было между ними что-то или нет, скорее всего, было, конечно, и потому, когда проснувшийся Веерке пожелал повторить, Кристина ему это позволила, хотя ни удовольствия не получила, ни ясного понимания, зачем ей это нужно.

А потом как-то все само собой и завертелось. Встречи в кафе, разговоры о книгах, фильмах, картинах и рецензиях, которые Кристина писала в «Таг», а Веерке исправно читал. Из кафе они почти всякий раз ехали домой к писателю, иногда Кристина оставалась на ночь, чаще уезжала к себе, мотивируя тем, что ей нужно к утру закончить статью, а на самом деле просто хотелось выспаться.

Отношения быстро шли к разрыву; собственно, Кристина, в отличие от Веерке, с самого начала прекрасно понимала, что больше, чем месяца на три-четыре, ее не хватит – ни физических сил, ни душевных. Веерке был не тем человеком, перед которым хотелось бы раскрывать душу, а пустоту в отношениях Кристина ненавидела, как ненавидела пустоту в чем бы то ни было – даже в космических пространствах, которые именно поэтому казались ей глубоко враждебны человеку; она не понимала, например, зачем нужна эта побрякушка на высоте трехсот километров, и как могут нормальные здоровые мужчины проводить месяцы в консервной банке, окруженной самой первозданной пустотой в мире.

Позавчера все было, как обычно, за исключением того, что, когда они, посидев в «Кабаб-хаузе», примерно в половине десятого поднялись в квартиру к Веерке, писатель неожиданно заявил, что видел Кристину на Дамраке в обнимку с кинокритиком Эрихом Девиттом, и выражение лица у нее было такое, что ему захотелось подойти и дать в морду обоим, но, будучи человеком воспитанным, он этого не сделал, и не изволит ли она объяснить, что общего между ней и идиотом, которого месяц назад выставили из заведения Перайля, потому что он выл по-собачьи и мешал присутствовавшим наслаждаться музыкой.

Выслушав взволнованную речь Веерке, Кристина сказала «Прощай» и направилась к двери. Ошеломленный писатель даже не пытался ее удержать, понимая, что сказал лишнее, но не понимая – что именно. Веерке так и остался стоять посреди гостиной, выкрикивая, что никому он, мол, не нужен, всем на него плевать, сдохнет – никто не заплачет, а она закрыла за собой дверь и дала слово никогда больше не переступать порога этой квартиры.

По дороге домой Кристина пыталась вспомнить пресловутого кинокритика Эриха Девитта, которого она, в принципе, знала, конечно, но с которым не перемолвилась ни единым словом, а уж обниматься с ним, да еще на главной улице города, она не могла никак, это предположение имело не больший смысл, чем идея отправиться в космический полет – в пустоту, которую Кристина не терпела ни в природе, ни в жизни, ни, конечно же, в людях.

Не было такого и быть не могло.