Учите меня, кузнецы (сказы)

Слушали плохо — ждали танцы. Ведущий уже собирался закрывать вечер, когда неожиданно встал Ермаков, подошел к краю сцены и задорно сказал: «Ну-ка, братцы, послушайте еще меня, старого солдата». И повел, казалось бы, безыскусный рассказ с шуткой, побасенкой о ратных трудах, о родимой земле, о неунывающем никогда и нигде солдате, о его озорстве и великодушии, о русской смекалке, которой «предела нет». И сразу взял за живое какой-то ошеломляющей раскованностью, доверительностью, радостной увлеченностью своего рассказа, в котором удивительно вольно было сибирскому говору и добрым мыслям о Человеке. Не часто увидишь, чтобы так дружно, от души хохотали и чутко замолкали, подталкивая друг дружку — не пропустить бы слова…

Нет, в нем не было никакой наигранности. Он естественно жил в своем особом сокровенном мире, где царствует выдумка, «причудинка» и мудрость народа, где рождается слово знакомое и новое, согретое сыновней любовью к родному краю, к милой своей «баюшке».

Шестидесятые годы были очень плодотворными в писательской судьбе Ивана Ермакова. В уральской и сибирской периодике все чаше и заметнее встречается его имя, складываются первые книжки и выходят в издательствах Тюмени, Москвы, Новосибирска, Свердловска — «Богиня в шинели», «Голубая стрекозка», «Атаманово подаренье», «Солдатские нескучалки».

Однако нельзя сказать, что публикации не доставляли ему хлопот. Он неизменно работает в малом жанре, скромно именуемом сказом, и неизменно чуть ли не каждая рукопись вызывает в редакциях споры и возражения. Почему? Отталкиваясь от замечательного опыта Павла Петровича Бажова, Ермаков искал свой путь создания современного сказа, но привычка иных редакторов и критиков судить всякий сказ по «бажовским меркам», по практике его последователей, собирателей и интерпретаторов горнозаводского фольклора Урала, мешала принять самостоятельность и новизну тюменского автора.

А у Ивана Ермакова действительно сказ «тот и не тот». Нет в его повествованиях никакой фантастики, тайной силы, никакой чуди (за исключением «Голубой стрекозки» и «Атаманова подаренья»). Страницы заселяют наши с вами современники, — солдаты Отечественной войны, ветераны гражданской, пахари, доярки, пастухи, плотники, лесники, кузнецы, трактористы. И традиционный рассказчик тоже из их среды. Не сказитель старины, а сказыватель «бывальщины». Балагур, насмешник, ермаковский «повествователь» принадлежит к тому неистребимому «племени ведунов и балясников, неуемных, неутомимых эдаких бахарей», что так родственны общительности деревенской натуры писателя, его прирожденному комедийному дарованию.

Основной отличительной чертой сказового жанра всегда считалась близость стиля устной народной речи. В ермаковских произведениях разговорная интонация чувствует себя необыкновенно свободно, поражающе естественно. Ему не надо было записывать, «творчески обрабатывать» фольклор — он был в основе его языка, его народного мироощущения.

Кому посчастливилось в узком кругу слушать устные рассказы Ивана Михайловича, тот, конечно же, помнит, как самозабвенно разыгрывал он свои «нескучалки», как необходим был ему собеседник, слушатель. В такие минуты глаза его становились хитрющими, руки беспокойными, а речь озорной и бурливой. (Кстати, замечу: слушать его импровизации, особенно на солдатские темы, иногда оказывалось «небезопасно» — так крепко заряжались они ядреной шуткой, принесенной из гущи суровой мужской жизни.)

Распространенное суждение: кто хорошо говорит, плохо пишет — не подходило к Ермакову — в произведениях его всегда сохраняется терпкость и пленительность многокрасочной устной речи, ощущается редкостное совпадение особенностей дарования и формы выражения ее.

Какое же удовольствие в наш век усредненного, слишком грамотного литературного языка прочитать хотя бы такие строки о солдате Афонюшке из сказа «Память»:

«Младочертом глядит с фотографии. Левый ус, как всегда, в развихренье, в распыл мелки бесы раздернули, правый, бдительный, тоже проказу и шустрость таит для предбудущей шкоды…

Приключенчецкой жил мужичок.

Звонкопевный, в журавлиную силушку, голос имел, некорыстенький ростик, зовомый «попу до пупка», востропятую поспешь в ногах и проворный сметливый ум. Грамотешка церковноприходская, а на выдумку, вымысел!.. Упомянутый поп его иезуитом за глаза называл. Потому как Афоня со сцены персону сию не отпускал…»

Подчас кажется: Ермакову не хватает обычных слов, и он «ткет» какие-то свои узоры, поворачивая слово и так, и эдак, придавая ему то ласковый, то уменьшительный, то насмешливый оттенок. Нет, наверное, необходимости множить такие примеры, но очень хочется привести еще отрывок из рассказа колхозного сторожа («Зорька на яблочке»).