Учите меня, кузнецы (сказы)

А сейчас паучком копошится на вязи опор поднебесная чья-то судьба, комсомольская чья-то путевка. На семь ветров, на самые чистые свежие воздухи выписана.

— Погадай ему, — заспешил по карманам дедок, заприметив цыганку с колодой в руках, с шестилетком у юбки.

— Кому? — послюнявила пальцы цыганка.

— Во-о-он! К божьему ушку взбирается, — указывает на верхолаза дедок и протягивает подержанную рублевку.

Гадалка, как и во все века, — оптимистка:

— Сядет он, сокол, не на голый кол. Сядет он, сокол, за свадебный стол… Два пульса горячих о нем содрогаются. Сердешный пульс на бело плечико урониться его созывает, казенный пульс железы к сердцу ему несет… Ордена, надо быть, — поясняет гадалка.

— Грамотная оракулка, — подмигивает ребятам дедок.

— Мой, шалопутный, тоже где-нибудь туто, — зашвыркала носом цыганка. — Разыскивать еду. Спал — и нефть эту саму во сне открывал…

— А тпррру… А аллюру не вскрикивал? — раскатывается старожил.

— Возьми свой постылый рупь! — взвинчивается цыганка. — Думала, ты пожилой гражданин, а ты — изгалятель!.. Где он, рупь?

Рубль между тем наглухо запропастился в бесчисленных юбках.

— Стихни. Утихомирись, — гладит повинный дедок цыганенкову голову. — Купи ему щиколатку в буфете. Лампасеек ли… Кем будешь — вырастешь? — ластится дед к цыганенку.

— Капитаном. Как дяденька, — указывает на старого корабельщика, выдает его присутствие востроглазый малыш.

Старожитель оглядывается и сникает.

«В меру ли возносил… возносился? — перебирает он в памяти свое толковище-беседование. — Бывалый же человек рядом слушал стоял. Испожизненный здешний речник…»

— Засиделся я с вами, — дарит дед по улыбке парням. — Вы на Реку смотрите… Впечатляйте носы! — словно бы расстилает он широким взмахом на их погляденье грядущие воды Ее и Ее берега.

Разостлал — и сам первый в тревогу ударился:

— Это что?.. Ребятушки… Капитан… У вас глаз потверже…

Под обрывистым глинистым крутояром, со следами паводковых недавних обвалов, горел высокий костер, а поодаль некие существа, похожие на рыжие пни, сорвавшиеся со своих корневищ, заделывали бесноватый танец. Среди этих невнятных кикимор просматривался человек. Похоже, девушка. Похоже, косынкой корабль призывала.

Место было глухое, от сел, пристаней удаленное — Капитан заспешил в рубку. Корабль сбавил скорость до самого малого и потихоньку начал подваливать к берегу. Пассажиры заполнили борт, волновались, гадали.

— Закончат вот танец, зажарят на этом костре, я прощай, молодость, — предсказал «Дуняшка», когда среди пляшущих и дико взывающих леших была явно опознана девушка.

По ее знаку танец померк. «Пни» присели, затем прилегли и начали выползать из своей рыжеватой коры. Ногами вперед… Обыкновенные ребятишки, девчонки. Целый отряд. Теперь они вместе с вожатой сбежали песчаной косой до урезу воды, махали, кто только что содранной с себя шкурой, кто — просто руками, восторженно голосили:

— От-кры-тье-е! От-кры-тье-е!

Близко к берегу Капитан не рискнул. Еще мель поцелуешь. Спустили шлюпку. Вскоре на корабле появилась вожатая — молодая хантыйка с возбужденной, горластой оравой своих следопытов. Доставили и «открытие» — тяжеленный, целехонький, без единой зазубринки-трещинки мамонтов бивень.

— Семи кораблям стреляла, и ни один не остановился, — оправдывалась перед Капитаном девушка. — Последний патрон израсходовала, — открывала она на погляд переломку-двустволку. — Говорю тогда: «Разводите, ребята, костер, натягивайте на себя мешки и пляшите. Корабль удивится и остановится».

— Там… Если копать… Если дальше копаться… Там, может, само мясо мамонтово лежит… Замороженное! — азартно выкрикивали следопыты, сверкая чумазыми рожицами.

— Давайте выкопаем, — расплылась старожителева борода. — На коклетки пропустим, съедим по коклетке — сразу мамонтовая сила прибудет.

Черноволосый коротышок между тем натянул на себя бумажный, из-под цемента, мешок, упрятался с головой и конечностями в его полую емкость, опять превратился в «пень». В мешке только прорезь для глаз, черта носа и рта, устрашительные усы прорисованы углем.

— Это я придумал, — глуховато доносится из мешка. — От комаров и от оводов…

— Как же ты пылью… цементом не задохнулся, эдак лихо отплясывая? — присел против прорезей дед.

— Мы их выполоскали, — бухтело в мешке.

Пассажиры щупали бивень.

Солнце в такую пору долго высматривает-выискивает над горизонтом укромную западенку. Схорониться на пару часов, подремать. На одной щечке спит в эту пору солнце. Второй стережется. Не проспать — петухов разбудить, шмелю крылышки обсушить, елке «свечечку» обогреть.

Оттого-то и белые ночи. Оттого на Реке и дивы…

Начинаются дивы всегда на изгарном закате, когда солнце — не солнышко уж, а всего от него косачиная алая бровь над хребтами Уральскими остается. Вот и она потихоньку смигнулась, упряталась. Над незабудковым простором воды распростерлось — вдали, впереди, между двух берегов — протяженное узкое облачко.