Ученица чародея

Я не прилегла ни на секунду. Плакала, молилась, снова плакала. С небывалой яростью пыталась возродить в себе алое пламя, и даже показалось, что чувствую слабое тепло и пульсацию в позвоночнике. Всего-то… Я металась по комнате и бранилась самыми изощренными ругательствами, какие знала и какие только могла придумать, поддерживала в себе гнев, кидая в него, словно хворост, обиды и обвинения. Я не отпускала его от себя, боясь, как бы отчаяние не свалило меня раньше времени. От предательской слабости в теле и так все дрожало, суставы крутило, как при лихорадке. Часы на башне били опять и опять, а пружина во мне сжималась все сильнее.

– Милочка, ты не здорова? Мы же сегодня едем в Версаль… – встревожилась утром графиня, наконец заметив, что со мной что-то неладно.

Я не ответила. Слов не было. По крайней мере, достойных ушей воспитанной госпожи. Сунув за пояс кухонный нож и накинув красный платок на плечи, словно простая горожанка, я выбежала из дома и устремилась к собору. Там меня уже ждал сумрачный Огюстен.

– Идемте! – сказала я, едва замедлив шаг.

Он поравнялся со мной.

– Я останусь с колдуном, – говорила я по дороге. – А, вы, Огюстен, если сможете, будьте неподалеку. Кто знает, чем все обернется.

– Я все еще надеюсь на русского графа.

– Поздно, – отрезала я и выругалась так, что Огюстен покраснел, а какая-то сударыня, глядя на меня с возмущением, прикрыла уши ребенку. Плевать.

Воскресный день. Набережная Мажисри была забита людьми. Молодые щеголи с тростями, смрадные голодранцы, дамы в каретах, кокетливо играющие веерами, мастеровые и уличные прохвосты, красномордые торгаши и постные пастыри в сутанах – кого только не было здесь. «Жадные до чужой крови шакалы!» – сплюнула я на мостовую и, стиснув зубы, принялась пробиваться локтями к мосту Нотр-Дам. Я ненавидела их всех. До единого. Оттого что пришли поглазеть на казнь моего любимого, будто на ярмарочное представление. Оттого, что слева и справа заключали пари, долго ли Этьен продержится на колесе. Оттого что судачили, кто будет заправлять на эшафоте – мэтр Мордон или новичок Сибо, и хватит ли тому умения перебить кости ног с одного удара.

Злость кипела во мне, приглушая дикий, воющий ужас. Отчего же парижане так любят кровавые зрелища? Почему иронии ради устраивают народные гулянья там же, где терзают осужденных палачи, – на проклятой богами Гревской площади? Так ли не ведают, что творят? – я смотрела на людей с недобрым прищуром, жалея, что не ведьма. Не пощадила бы!

Уже подходя к Сене, я почувствовала нутром, как с каждым шагом тяжелеет воздух, веками напитанный запахом крови и предсмертными криками казненных.

– Абели, мы подойдем вместе? – шепнул Огюстен.

– Нет. Я буду стоять у самого моста. Вы поодаль. Не суйтесь раньше времени. Следите за красным платком.

* * *

Сжимая в кулаки влажные от волнения ладони, я искала глазами чернокнижника и отсчитывала частые удары собственного сердца. Он не появлялся. С каждой минутой надежда угасала, и отчаяние накатывало на меня все более темной волной. Когда в часовне Консьержери забили колокола, оповещая о том, что осужденного вывезли из башни, а улюлюканья были уже совсем близко, мсьё Годфруа ворвался в толпу на коне, выскочив на набережную неизвестно откуда. Давя ротозеев, он подъехал ко мне и натянул узду. Черный, сгорбленный, в атласном плаще, похожий на тощего ворона с опущенными крыльями.

Давка усилилась, и стражники, бранясь на чем свет стоит, принялись оттеснять толпу. Чернокнижник не смотрел на меня, он сидел неподвижно, вперившись во что-то позади стражей. Я вытянула голову и оперлась коленом о перила моста, с трудом удерживаясь за их край.

Но увидев, куда смотрит колдун, я едва не упала со своего возвышения, меня прошибло холодным потом, и сердце зашлось, – со стороны Консьержери к нам подъезжала грязная телега, запряженная куцей рыжей лошадью. К столбу, торчащему посредине колымаги, был привязан Этьен. Волосы падали ему на лицо, руки заломлены назад. Впереди стоял, величественно опираясь на огромный молот, палач – громила в маске, с парижским гербом на груди, в два раза выше и шире осужденного парня.

Под мутный ор уличного сброда повозка проехала мимо нас, и возница, минуя все переулки, направил ее прямиком на Гревскую площадь. Мсьё Годфруа проводил фигуру сына пустым взглядом, нижнее веко дрогнуло, и он переложил поводья в другую руку.

– Почему они не свернули?! Почему?! Что же вы?! – вскричала я, как оглашенная, глядя на него снизу вверх. – Как же головорезы?!

Он бросил на меня пренебрежительный взгляд:

– А никаких головорезов не было.

– Как не было? – опешила я, еще не понимая, что произошло.

– Я говорил тебе, что предательство не прощаю, – не повышая голоса и заставляя меня вслушиваться, сказал лекарь. – Этьен должен быть наказан. Ты тоже.

Он помолчал немного и добавил:

– В стенах соборов прекрасная акустика. А я не привык доверять. Мне известно о том, что ты собралась оставить меня с носом. Сбежать к этому щенку, когда я его спасу. Это и есть предательство. Ты са-ма на-ру-ши-ла до-го-вор.