Ученик чародея (Часть 1-6)

- Один осколок - чистый хрусталь. Преломляясь в нем, на нас, молодых советских юристов, упал не один луч света. А второй - Самарин - мутный осколок церковного стекла. Трибунал поступил с ним именно так, как должен был поступить, - расстрелял его... Разные бывают осколки у разбитого вдребезги, милый мой Ян, - с этими словами Кручинин обернулся к Грачику: Тебе в твоей практике, вероятно, уже не придется с этим столкнуться. Разбить старые сосуды и рассортировать осколки досталось на нашу долю... Это было нелегко - мы тогда не имели права думать о милости и тем более о суде, равном для всех. Нам приходилось защищать революцию. Но тебе придется о многом задуматься, если судьба приведет столкнуться с подобными делами. Взять даже нынешнее дело Квэпа. В былое время мы не стали бы тратить время - поставили бы к стенке его самого и всех, с кем он соприкасался. И были бы правы. Никто не смеет упрекать нас в том, что мы были суровы. Другое дело теперь, когда наше государство стоит на ногах более прочных, чем знал какой-нибудь другой режим, - это ноги всего народа. Мы уже не боимся укусов, которые могли быть прежде просто смертельны. Мы ответим на них в десять раз крепче чем прежде. Вам, нашей смене, достается великая честь стоять на страже этого правопорядка, обеспечивающего права человека в нашей стране... - Он пристально посмотрел в глаза притихшему Грачику и повторил: - Великая честь блюсти права человека... Чтобы покончить с вопросом о сенаторе, возбуждающем такую неприязнь Яна Валдемаровича, скажу только, что именно этот сенатор подсказал еще одному осколку - некоему графу сюжеты его "Воскресения" и "Живого трупа". Друзьями сенатора были Достоевский, Некрасов, Гончаров, Грот, Гааз...

- А ты знаешь, - неприязненно проговорил Крауш, - мне не нравится вся эта... - он закашлялся и после невольной паузы вяло договорил: Интеллигентщина какая-то, да, еще с привкусом достоевщины...

- Что ты сказал? - Нет, ты повтори: достоевщина?! Да ты просто болен, старина! Ей-ей, ты болен... Вот она работа прокурора!.. До чего довела. Кручинин рассмеялся и схватил Крауша за обе руки. Но тот оставался хмуро настороженным. - Значит "достоевщина"? Еще один осколок, опять осколок?.. Ох, братцы, как вы меня злите! Достоевский! Какой умный был человек и как потрудился для нас на ниве исследования преступления и наказания... Судя по всему, мы не знаем даты, когда будет издан декрет об упразднении тюрем. А между тем у нас есть исследование о царской тюрьме. Но до сих пор мы не знаем исчерпывающего труда о современной тюрьме. А он, на мой взгляд, нам очень нужен. Не для того, чтобы узнать, как усовершенствованы камеры и запоры. Нет, нет, я имею в виду совсем другое. Я хотел бы, чтобы тот, кто вынужден посылать людей в тюрьму, будь то создатель кодекса или судья, знал, чего он ждет от этого института. Конечно, кроме изоляции, как таковой. Быть может это прозвучит несколько прекраснодушно, но ей-ей: срок уничтожения у нас тюрем зависит от тех, кому сей институт предназначен. Кручинин повелительным движением руки отвел протестующий жест Крауша. - Ты хочешь мне возразить: какое дело Кручинину до всего этого? Твое мол дело всего-навсего найти преступника и в лучшем случае доказать его виновность... А что ежели я скажу, прокурор: на самой ранней стадии расследования, когда я еще не знаю виновника преступления и даже не понимаю, найду ли его, - и тогда в голове у меня стоит вопрос о каре. - Ты, что же, прокурор, полагаешь, что я не подобный тебе размышляющий деятель советского правосудия? Ты полагаешь, что, думая о преступнике, я могу отделить его в своем сознании от всех последствий преступления?

- Да я же ничего подобного не думаю, - попытался прервать его Крауш. Видя, что Кручинин все больше волнуется, прокурор подавил свое раздражение. Как можно мягче сказал: - Можешь успокоиться: у вас нет больше ни униженных, ни оскорбленных, за которых современным Достоевским, начиная с тебя самого, нужно было бы болеть душой.

Но вместо того чтобы успокоиться, Кручинин еще более взволнованно воскликнул: