- К сожалению, - с усмешкой заметил Кручинин. - Первое, вероятно, случается чаще второго?
- Э, нет! - запротестовал Крауш. - Никто не смеет думать, будто легче задержать, чем упустить, передержать, чем выпустить! - По его тону нельзя было понять, говорится это с радостью или с неудовольствием. - Сказать правду, мы и сами как-то внутренне перестроились: в нас появилось что-то... что-то... - Он запнулся в поисках подходящего слова, и Кручинин договорил за него:
- Скажи прямо: "человеческое".
- А что же, прежде мы не были людьми?.. Сказал бы хоть "душевное" что ли?.. Хоть и это не точно: душа у нас была всегда.
- Э, брат! В терминах ли дело? Ведь из чиновников, блюстителей буквы, вы начинаете превращаться в живых людей, - Кручинин рассмеялся и поправился: - Ладно, ладно, изволь: в душевных людей. Но ты сильно обольщаешься, Ян, ежели воображаешь, будто теплое сердце бьется под сукном каждого прокурорского мундира. Душа и сердце - это атрибуты еще не очень распространенные в нашем аппарате.
- Не люблю я этой терминологии, - поморщился Крауш. - Вечно ты с этой "душой".
- Отличная принадлежность, если отбросить ее поповский смысл... Побольше бы ее в наших людях.
- Я сужу по... - начал было Крауш.
- Скажешь "по себе"? - перебил Кручинин. - Честь тебе и слава. Но со стороны оно видней: черствеем мы, сохнем под бумажным самумом. Много еще нужно сделать, чтобы поставить закон и его служителей на уровень жизни. Да, да, я не оговорился: закон на уровень жизни, а не жизнь на уровень закона!
- Ты уж скажешь!.. - с неудовольствием проговорил Крауш и закашлялся. Кручинину показалось, что этим кашлем прокурор хотел прикрыть то, что у него не было убедительного возражения.
От следователя Кручинин узнал, что термин "задержан" в отношении Залиня - не совсем точен: Мартын Залинь явился сам. Огромный сумрачный детина, с пудовыми кулачищами, с маленькими белесыми глазками, ушедшими под выпуклые надбровья, Залинь имел растерянный вид. Следователю, который принял его вместо Грачика, Залинь рассказал историю, показавшуюся необычной даже видавшему виды работнику прокуратуры. К тому же, на взгляд следователя, история эта не имела отношения к делу Круминьша. Она сводилась к следующему: когда Мартына освободили за недоказанностью участия в убийстве Круминьша, он вернулся на комбинат. Но оставаться там - значило постоянно слышать, что ему "удалось отвертеться", что "еще придет его час". Рабочая общественность комбината была настроена против Залиня, разговоры о его виновности не прекращались. А тут пришел новый вызов - к следователю. Мартын "сдрейфил" и решил скрыться. Но в Цесисе, где он устроился на работу по имевшемуся у него чужому документу, начались странности: к нему подошел незнакомый человек и пригласил его для разговора в буфет. Залинь решил, что попался, и хотел удрать, но дело было днем - невозможно было поднимать "шухер" на улице. В буфете, после двух стопок водки, незнакомец дал понять Мартыну, что знает за ним кое-что, неизвестное властям, и что Мартына разыскивает милиция. Единственное спасение Мартына - воспользоваться его, Альберта Винда, дружеской помощью. Эта помощь совершенно бескорыстна и продиктована исключительной симпатией к Залиню, к которому он, Винд, присматривается уже несколько времени. Водка, комплименты и знание новым приятелем обстоятельств преступления Мартына, скрытого от властей, - вот три довода, подействовавшие на Мартына так, что вечером он проснулся уже в доме Винда. Мартын не знал, что это за дом и где находится. Очевидно где-нибудь в Цесисе или поблизости от него. Он ни разу не покидал этого дома, так как, по словам Винда, уголовный розыск буквально висел уже у него на хвосте. Выйти - значило быть арестованным.
Через несколько дней, когда выяснилось, что у Мартына больше нет денег, а необходимо купить еды, он отдал Винду свои часы - подарок Луизы. Винд заявил, что часы испорчены надписью, нацарапанной на обратной стороне крышки часов, но все-таки взял их и сказал, что снесет на скупку.