Потом, помню, я пошел. Напрягая сознание, я пытался распознать ориентиры, – к примеру, горы вдали. Все, что я пережил, совершенно исчерпало мои умственные силы, но я смутно соображал, что север должен быть где-то слева. Я долго шел, пока спохватился, что уже день и что я уже не использую свое «ночное видение». Я вспомнил, что у меня есть часы, и посмотрел на циферблат – часы показывали восемь утра. Было около десяти, когда я добрался до уступа с нашей стоянкой. Дон Хуан лежал на земле и спал.
– Ты где был? – спросил он.
Я сел перевести дыхание. После долгого молчания он спросил:
– Видел его?
Я начал рассказывать ему все с самого начала, но он меня прервал и сказал: важно лишь одно – видел ли я его. Он спросил, как близко от меня был
Было уже около полудня, когда он, видимо, узнал от меня все, что нужно. Он поднялся и привязал мне на грудь холщовый мешок. Он велел идти за ним и сказал, что будет срезать
Мы попили немного воды и двинулись в путь. Когда мы достигли края долины, он, похоже, секунду раздумывал, в каком направлении идти, а затем мы уже шли все время по прямой.
Каждый раз как мы подходили к побегам пейота, он склонялся над ними и с крайней осторожностью срезал побеги своим коротким ножом с зубчатым лезвием. Срез он делал вровень с землей и затем посыпал «рану», как он ее называл, очищенной серой, которую нес в кожаном мешке. Батончик кактуса он держал в левой руке, а срез посыпал правой. Потом поднимался и передавал мне батончик, который я, по его указанию, брал обеими руками и клал в мешок.
– Стой прямо и следи, чтобы мешок не коснулся земли, или кустов, или еще чего-нибудь, – то и дело повторял он, словно опасаясь, что я забуду.
Мы собрали шестьдесят пять батончиков. Когда мешок был полон, дон Хуан закинул его мне на спину, а на грудь повесил другой. Под конец, когда мы пересекли долину, у нас было уже два полных мешка, а в них сто десять батончиков пейота. Мешки были такие тяжелые и громоздкие, что я едва плелся. Дон Хуан прошептал мне на ухо – мешки потому такие тяжелые, что
В какое-то мгновение давление лямок на плечи стало невыносимым. Что-то с чудовищной силой пригибало меня к земле. Меня охватило страшное предчувствие. Я заметил, что ускоряю шаг, почти бегу; можно сказать, я трусцой несся за доном Хуаном. Вдруг тяжесть на спине и груди исчезла, ноша стала легкой, точно в мешках была губка. Я едва не налетел на дона Хуана и сказал ему, что больше не чувствую тяжести. Ясное дело, обронил он, мы ведь вышли из владений
Вторник, 3 июля 1962
– Ну, кажется,
– Почему «почти»?
– Он тебя не убил и не нанес тебе никакого вреда. Положим, он тебя порядком напугал, так ведь в этом нет ничего плохого. Если бы он вообще тебя не принял, то явился бы тебе полным ярости чудовищем. Некоторым довелось испытать всю глубину ужаса при встрече с ним, когда он их отверг.
– Если он так устрашающ, то почему ты мне ничего об этом не сказал, прежде чем повести туда к нему?
– У тебя нет мужества для намеренной встречи с ним. Я решил, что тебе лучше не знать.
– Но я же мог умереть!
– Мог. Но я был уверен, что все обойдется. Он ведь уже играл с тобой – и не сделал тебе ничего плохого. Я решил, что и на этот раз он будет к тебе расположен.
Я спросил его, почему он так уверен в том, что
Дон Хуан ответил, что
Дон Хуан велел мне в точности вспомнить, что я сказал
Дону Хуану, похоже, этот разговор надоел. Я спросил:
– Можешь ты меня научить словам песни, которую пел?
– Нет, не могу. Это моя собственная песня, ей меня обучил сам
– Почему не можешь?