Убу

Однажды к вечеру я заметил далеко в небе пару орланов-белохвостов. Широкими плавными кругами они снижались над чем-то, невидимым мне. Вскоре к ним присоединились еще два. Мне сразу подумалось, что они слетаются не зря.

Когда твой ум постоянно занят какой-нибудь одной мыслью, невольно начинаешь смотреть на вещи применительно к ней. В самом деле: в другое время я вряд ли обратил бы внимание на стаю пернатых хищников; сейчас же, сопоставив факты и зная необыкновенную способность этих птиц чуять близкую поживу, я почти не сомневался, что на этот раз наши интересы совпали. А раз так — следовало торопиться, иначе я рисковал остаться ни с чем.

Больше часу торил я лыжню в непролазном снегу и подоспел вовремя: орланы еще не успели начать свое пиршество. Они все еще приглядывались к жертве, боясь попасть впросак.

Я разогнал их и подошел к Сюмусю.

Он лежал на правом боку в неглубокой лощинке, где настиг его непреодолимый, необоримый сон. А сон, наверное, был тяжелым, потому что Сюмусю сучил лапами, подергивал пупыристой верхней губой и повизгивал.

Только теперь я как следует разглядел его. Он был красив чисто мужской, первородной статью — широкогрудый, поджарый, мускулистый. Шерсть его, не такая мягкая и гладкая, как у собак, живущих под крышей, была темно-бурого цвета со светлыми подпалинами на груди и передних лапах. Такие же светлые кольцеобразные подпалины, как очки, украшали морду пса, придавая ему вид чрезвычайно свирепый. Да, он ходил в упряжке: незарастающий, как от ярма, рубец от лямки виднелся у него на шее, а левый бок пересекал давно затвердевший шрам — след, конечно, не от собачьих клыков. Я опять вспомнил Ильичева.

Постояв над поверженным, беспомощным героем, я взвалил его на спаренные лыжи и пустился в обратный путь.

Четыре последующих дня моей жизни назвать нормальными было нельзя.

Утром я не без душевного трепета вступил в сарай, куда заточил своего пленника. Я ожидал всего, поэтому прихватил с собой заранее припасенную ради такого случая рогатину.

Я вновь просчитался. Сюмусю не обратил на меня ни малейшего внимания. Он лежал на всю длину цепи и смотрел мимо меня отрешенным взглядом немигающих желтых глаз.

Как сфинкс.

Как нубийский лев за решеткой зоопарка.

О, этот пес умел преподнести себя! Он знал, что за штука — цепь, знал, что находится в моей власти, а потому выбрал единственно правильную, не унижавшую его норму поведения — молчаливое презрение. Начни он вилять хвостом, и я бы потерял к нему всякий интерес, кинься он на меня — я угостил бы его рогатиной. По достоинству оценив его тактику, я опустился перед ним на корточки, не зная, с чего начать разговор.

— Вот, брат, такие дела, — сказал я наконец. — Небось есть хочешь?

Я взял тут же стоявшую банку с тушенкой, открыл ее и выложил содержимое перед носом пса.

— На! — сказал я великодушно.

Сюмусю не пошевелился. Я посидел для приличия еще несколько минут и вышел, подумав, что ведь и среди собак встречаются стеснительные.

Целый день я работал, а вечером опять заглянул к Сюмусю. Он лежал, как лежал. Мясо тоже оставалось нетронутым.

Такой поворот меня озадачил.

— Сюмусю, — сказал я, — не валяй дурака! Ты же сдохнешь!

Не знаю, как пес, а я перепугался. Собственные слова не на шутку расстроили меня. Сорвавшись с языка случайно, они очень даже просто грозили материализоваться. А что, как и впрямь сдохнет? Не станет вот есть и сдохнет? Кто знает, на что способен этот чертов пес? Чужая душа — потемки.

В общем было над чем задуматься.

До звезд просидел я в сарае, упрашивая, умоляя, ругаясь и грозя. Дело кончилось тем, что я в сердцах поддал ногой банку из-под консервов, плюнул и отправился спать.

— Захочешь жрать — сожрешь! — бросил я напоследок.

Ночью я дважды вставал и выходил посмотреть, но чуда не случилось — Сюмусю так и не притронулся к мясу.

Весь следующий день я просидел в сарае, питаясь сухим пайком. При этом я громко чавкал, вслух расхваливал пищу, ронял на пол куски и вообще пускался на всякие ухищрения — лишь бы заставить Сюмусю есть. Наверное, со стороны это выглядело смешно, но мне в ту пору было не до забавы: я чувствовал, что подлый и лукавый пес проскальзывает у меня между пальцев, — не мог же я и в самом деле уморить его голодом!

На пятые сутки я понял, что проиграл: Сюмусю держался на одном самолюбии. На чем свет стоит проклиная этого собачьего выродка, я открыл сарай и расстегнул цепь.

— Иди! — чуть не плача от злости, сказал я. — И чтобы духу твоего здесь не было!

Сюмусю встал, отряхнулся и, пошатываясь, вышел на улицу, а я смотрел ему вслед и едва удерживался, чтобы не запустить в него поленом.

После этого случая я постарался по возможности скорее забыть Сюмусю — что толку напрасно бередить душу? — и несколько месяцев прожил жизнью плодотворной и уравновешенной. Как оказалось, то было затишье перед бурей. Вскоре мне опять довелось встретиться с Сюмусю, и, если бы не явная благосклонность к нему фортуны, встреча могла бы окончиться для него печально.

Вот как это произошло.