Убью, студент!

«Ну, как»? – спросил я Сашу, хотя никогда не следует задавать подобный вопрос. Но мне нравилось написанное, и я почему-то был уверен, что и другим это понравится. «Хорошо, – сказал Саша, – особенно: в центре мыслится о конце»! Я удовлетворился его ответом, а следовало бы обратить внимание на последнюю часть его фразы. Ведь строчка про конец (как я позднее понял) звучит несколько двусмысленно. Позднее я вообще увидел, что поэмка, несмотря на приподнятый, взволнованный тон, вышла наивной и слабой. Так что Сашина похвала вполне могла быть ироничной. Он хорошо умел подмечать смешное. Он сочинил немало пародий на тексты своих собратьев по перу. Например, строчку «Ты идешь по щепкам, ты идешь по доскам» некоего Кускова, пишущего неразборчиво и запоем, он видоизменил следующим образом:

Ты идешь по щепкам,

«Беломор» с тобою.

Затянувшись крепко,

станешь голубою.

Мою корявую строку «При с детства расшатанных нервах» Монахов обработал так:

При с детства расшатанных нервах

я бросил курить в классе первом.

В конце мая, когда на улице было довольно жарко, меня вдруг сразила ангина. Я часто болел этой хворью в детстве, но пока учился в университете – ни разу. Я уже начал надеяться, что ангина оставила меня в покое. И вот – такой рецидив! Четыре дня я валялся с гноящимся горлом и температурой под 40. Жена, жившая, понятно, в другой комнате (начни семейным отдельные комнаты давать, так, пожалуй, все студенты переженятся!), заходила ко мне, приносила таблетки, сок и какой-нибудь фрукт, и, посидев немного, уходила готовиться к экзаменам. А я оставался один, глаза – в потолок, и даже читать мне не хотелось.

Моими соседями по «клетке» были два филолога, младше меня курсом, однокашники Монахова. На второй или третий день болезни, когда они были «дома», вошел их сокурсник и с порога объявил: «Сашка Монахов повесился»!

Конечно, я испытал удар, но удар тупой, поскольку болезнь делает человека равнодушным. И вообще, если бы человек мог сопереживать на 100 процентов, он бы не выжил. Помню, в голове моей вертелось глупое «зачем» да «почему»? Вспоминался облик Монахова: темноволосый, круглолицый, склонный к полноте, склонный скорее к веселью, чем к грусти… Задним числом, разумеется, понимаешь, что всё это внешнее, что чужая душа – потемки. И что творилось в этих потемках, теперь можно только догадываться.

Были разговоры о неблагополучии в семье: то ли родители Сашины пьют, то ли кто-то из них не родной ему. Говорили также о несчастной любви его к какой-то девушке. Конечно, все это, если было правдой, мешало ему жить, но, я думаю, не явилось главной причиной его ухода. Есть люди тонкие, ранимые, рано познавшие несовершенства мира, рано задавшие себе вопрос о смысле жизни. Они владеют страшным даром (не дай вам бог такого дара!) глядеть на жизнь отстраненно, с лермонтовским «холодным вниманием», в лучах которого даже культура и искусство кажутся абсурдными забавами, такими как война, политика и прочее. Мне кажется, именно этот дар заставил Сашу решиться.

А теперь я скажу пару ласковых тем, кто критикует самоубийц. Одни обвиняют их в слабости. А вы попробуйте, скажу я таким, залезьте в петлю или еще как-нибудь наложите на себя ручонки!.. Другие говорят, что суицид – это грех. Мол, бог дал, бог и возьмет. Но право выбора у человека от кого, если не от бога? И если человек по тем или иным причинам не хочет, не может жить, кто ему помешает, кто его смеет судить и осуждать!?

На Сашиных похоронах я по болезни не был. Народу, говорили, было много: родственники, студенты, преподаватели. Присутствовала и декан. Она пришла не только выразить сожаление, но и присмотреть по долгу службы за порядком. Однако всё прошло пристойно. Только пьяный Гостюхин плакал и повторял: «На его месте должен был быть я»!

Мы приехали к Саше на девять дней. Две «тачки» с поддатыми юношами остановились на улице Газеты «Звезда». Найдя в деревянном заборе дверь, мы вошли в небольшой дворик одноэтажного оштукатуренного дома. Тут же находился сарай, точнее, навес для хранения дров, сваленных кучей.

– Вот в этом дровенничке он и того, – сказал мне Андрей Беленький. – Говорят, вторая попытка.

На фоне поленьев и щепок, подумал я. «Ты идешь по щепкам» – вспомнилось. Вспомнились Сашины (выходит, программные) строки:

Мгновение назад в аллее,

где ядовито клен желтел,

я разлюбил… Но я приклеил

улыбку и, шутя, взлетел.

Сквер по-осеннему стал жалок.

Вивальди, кончив пьесу, встал.

Двуствольный клен картечью галок

мне траурно салютовал.

Выходит, моя неуклюжая фраза о конце была ему одновременно смешной и близкой, ведь он тогда уже думал о своем «взлете».