Убить Зверстра

Старуха надвигалась на Ясеневу, изрыгая упреки и обвинения, от которых трудно было оправдаться, отвести их от себя. От непереносимой вони разложения у Дарьи Петровны закружилась голова, ее замутило, дышать стало совсем нечем. Она подтянула колени ближе к груди и вжалась в стенку. Охвативший ее страх перерос в ужас, а затем сорвался с высоты накала и полетел в пропасть всепоглощающей паники. Ее естество расширилось до огромных размеров, страхом наполнилось сердце и легкие, вытеснив оттуда кровь и воздух. Паника давила изнутри, стремясь прорвать оболочку кожи и вырваться наружу, вылететь вон, унося с собой ее маленькую, скомканную душу. Трещали мышцы, разрывались внутренности, стонали сосуды, выворачивались суставы, ломили кости. Давление страха достигло такой силы, что ничего уже сделать было нельзя. Расширившееся тело, потерявшее имя и облик, превратилось в две пульсирующие половинки легких, трепыхающихся в надежде вобрать в себя хоть глоточек, хоть гран погорячевшего вдруг воздуха. Неподвижность стала смертельной угрозой для полоненного паникой тела, и оно безотчетно, рефлекторно ударилось в динамику. Ясенева с силой сдернула с себя одеяло, оттолкнула женщину и метнулась к двери.

Дежурной медсестры на положенном месте не было. Она прилегла отдохнуть на диване, что стоял в холле как раз напротив палаты, где лежала Ясенева. И это было счастьем. Потому что Ясенева, едва переступив порог палаты и почувствовав, что больше не в состоянии сделать хотя бы один вдох, разорвала на себе одежду, прикрывающую грудь. При этом она до крови оцарапала кожу, не чувствуя этого, протянула к медсестре руки и беззвучно свалилась на пол.

Способность понимать окружающее не покинула ее, она была в сознании. Однако, падая, не беспокоилась об ушибах и ссадинах. А лишь извивалась всем телом, стремясь ухватить враз высохшим ртом хоть капельку воздуха. Сознание не противилось инстинктивному падению, находя в этом единственную возможность что-то изменить: упасть — и провалиться в небытие всеми измученными восприятиями, или упасть — и обрести утраченную способность дышать. Ей было все равно. Она искала спасения и валилась на пол, словно выпадая из огромной раскаленной печи, в которой все было так накалено и расширено, что наполнить желанным вдохом меха легких не представлялось возможным. Любые попытки добиться этого привели бы к взрыву раздутого, наполненного напряжением их пузыря, как взрывается воздушный шар от чрезмерного расширения. Падение было наполнено всеми озарениями предсмертья, когда открываются шлюзы генной памяти и в сознание хлещет не только поток собственной, индивидуальной информации, но и ощущение более древней истории, истории того мира, который существовал до тебя. Оттуда же, из тех глубин, экстраполируясь в будущее, он позволял видеть, что будет впереди, после твоей смерти.

Ничто не проходит бесследно и ничто не бывает бесполезным. Банальные истины банальны только для тех, кто постигает их схоластически, из чужих уст, а не из собственного опыта. Особенность таких истин состоит в том, что даже самые затертые, прописные, занудные из них перестают быть банальными, как только открываешь их для себя сам, ценой своих усилий и потерь.

Миг предсмертья соткан из таких открытий. Они теснятся в нем простыми и однозначными итогами твоей жизни, выпячивая одинаково нескромно достоинства и заслуги и одинаково безжалостно — ошибки, просчеты и грехи. То миг наивысшей мудрости человека. И только по ошибке богов она остается невысказанной и уходит вместе с ее обладателем в родовую память потомков, превращаясь в одну из ипостасей безотчетного знания. В тот час, когда и потомков настигает та же участь, и к ним придет последнее озарение, эта мудрость вновь откроет двери запредельной памяти и изольется безудержным, неконтролируемым потоком. И так будет продолжаться от поколения к поколению.

Странная то река, генная память, с ее всплесками отчетливых быстроподводящихся итогов. Она несет свои воды сквозь время так плавно и вольно, как реки земли, а выбрасывает их туда судорожными толчками, прокачивая информацию от отцов к детям, от детей к внукам, как сердце прокачивает по пульсирующим сосудам живую кровь. Только здесь расстояние между двумя ударами пульса — человеческий век, пронесшаяся жизнь.

Какой короткой показалась Ясеневой ее жизнь, какой ясной! Она поняла все, над решением чего билась в изнуряющих сомнениях, безошибочно, явственно увидела истинных друзей и врагов, узнала самое главное — цену человекам и их поступкам, миру и его явлениям. Последней мыслью было сожаление, что такое богатство истин она не успевает сообщить дорогим людям. Ах, как бы славно они зажили тогда!

Отравная правда полоснула сердце, заметалась громким криком горя — без слов и без звуков, неисторгнутым, заклокотавшим в горле и задавленным внутри себя погибельной силой, что сейчас валила ее наземь.

***