Убить Бин Ладена

Перед поездкой на родину он долго думал, на каком языке ему здесь общаться. Выбрал коверканный узбекский — многие турки, учитывая схожесть языков и общую языковую группу, пусть и неважно, но говорили на узбекском. На базаре Арсланзаде сначала прошелся вдоль рядов, легкими прикосновениями пальцев ощупывал розовые бока упругих, по полкилограмма каждый, помидоров, пробовал на сладость виноград, выпил холодного кислого молока из стакана, покрытого белоснежной марлечкой. Время близилось к полудню и он устроился под брезентовым навесом кафе, заказал себе половинку лагмана, одну самсу, начиненную рубленой бараниной и курдючным жиром, и два маленьких шампура шашлыка из печени. Затем подозвал крутившегося поблизости мальчишку, которому в это время дня явно положено было находиться в школе, и попросил его купить в торговых рядах кисть самого лучшего черного винограда-кишмиш и самую горячую лепешку. Посулив щедрое вознаграждение, если просьба будет выполнена добросовестно, принялся за еду. Когда расторопный пацан принес уже вымытый виноград и великолепно пропеченную в глиняном тандыре румяную лепешку, он вспомнил, что это было для мальчишек его детства, и, конечно же, для него самого, самым любимым и роскошным лакомством. Относившийся к еде достаточно равнодушно и евший обычно помалу, он, пресытившийся таким необычайно обильным для него обедом, откинулся на спинку пластикового кресла и, не спеша, потягивал безвкусный в здешнем заведении зеленый чай. День был воскресный. Хозяйки возвращались с базара с переполненными сумками, мужчины степенно шли сзади, обхватив обеими руками огромные зеленые ядра арбузов, желтые торпеды многокилограммовых дынь. Потом он прогулочным шагом отправился в центр. Миновав некогда интуристовскую гостиницу, устроился на скамеечке в тенистом сквере, где росли вековые деревья. Еще дошкольником, частенько гуляя в этом сквере с мамой Симой и мамой Шоней он видел здесь скульптурную композицию: на каменной скамейке сидели, глядя друг на друга, отлитые в бронзе, вождь пролетариата и его верный соратник, а позже — приемник. Потом соратника обвинили в неслыханных злодеяниях по отношению к собственному народу. Скульптуру снесли, а вместо нее в самом центре сквера, на мраморном постаменте, водрузили гигантскую, с развевающейся бородой, голову основоположника утопического учения. Сейчас голова отсутствовала, да и весь сквер стал вроде бы меньше, словно съежился. Усилием воли отогнав от себя воспоминания, иностранец направился в сторону хорошо видного даже сквозь кроны деревьев красивого здания восточной архитектуры, с горящими на солнце куполами. Здесь находился музей выдающегося древнего восточного полководца, прославившегося на весь мир. Пробыв в музее не менее часа, он взял такси и попросил отвезти его в музей искусств. Когда-то там была собрана весьма недурственная коллекция картин, но музей, по непонятой причине, оказался закрыт. Погуляв еще немного, он, памятуя наставления куратора, позволил себе лишь единственную слабость. От музея искусств рукой было подать до того места, где когда-то находился их коммунальный двор. Узкие немощенные улочки уступили место широченному проспекту, в начале которого был установлен памятник знаменитому космонавту-земляку. А точнехонько на месте их двора высился теперь многоэтажный серый монолит, в цоколе которого разместился огромный ювелирный магазин. Сбоку, под яркими цветными зонтиками, расположилось открытое кафе и он присел за столик, машинально сделав какой-то заказ и достав спасительную газету, чтобы загородить лицо. Куда-то исчез каменный монстр-дом, зашумел-загалдел их общий двор, по которому вприпрыжку бежал он, пятилетний Ромка Лучинский, показывая всем книжку про Робинзона Крузо и восклицая: «Я сам. Сам, от начала до конца ее прочитал». А рядом, приоткрыв от удивления рот, стоял Павлик-Бублик, только что стащивший из чужой кастрюли обжигающе горячую куриную ногу, да так и забывший ее слопать. А Вовка-немец, вредный, но не жадный, в знак особого расположения, протягивал ему свой самокат, предлагая прокатиться. Этот самокат был предметом зависти всей дворовой ребятни. Отец Вовки, военный, служил в Германии, поэтому, как только они здесь поселились, Вовка и получил прозвище «немец». Вовка одевался, по их понятиям, чудно, но самым диковинным был его самокат, на резиновых надувных колесиках, с блестящими никелированными ручками и звонком, трель которого разносилась по всей улице. На чудо-самокат приходили посмотреть ребята со всех окрестных дворов, а Вовка дома устраивал скандалы до тех пор, пока мать не пошила ему обычные, как у других здешних пацанов, синие сатиновые трусы, а отец не притащил домой два подшипника и пару дощечек, из которых «немец» тут же сколотил такой же грохочущий раздолбанный самокат, как и у всех… И звонкий голос мамы Шони: «Роман, обедать!» припомнился ему, и мама Сима шла с базара, неся авоську, наполненную баклажанами, которые она по украинской привычке называла «синенькие», да и много чего другого невольно всплыло в памяти. Но когда припомнились ему три стоящих рядом надгробия с одинаковой фамилией — матери, бабки и тетки, он запретил себя думать об этом, ибо нестерпимо захотелось послать все к чертям собачьим, наплевать на любые последствия и немедленно ехать на кладбище…