Убийца теней

- А вы не знаете разве? - по-глупому попытался поймать Лорк Талвеона. Узник опять улыбнулся - той своей улыбкой, которая без злой насмешки и без далекой мечтательности, а просто добрая.

- Знаю или не знаю, это одно, а от самого человека его имя услышать - другое. Сделай бедному заключенному приятное, милосердный святой брат, немного ведь прошу...

- Лорк.

Молодой двухбережник дорого бы дал за то, чтобы как-нибудь по-другому, а не именем прославленного святого, называться. Сейчас вот Талвеон усмехнется так же как Ярла Бирг... Но Талвеон, даже если хотелось ему этого, воли усмешке не дал. А Лорк спросил поспешно, отчасти для того, чтобы от своего имени разговор увести, отчасти потому, что только теперь ему это пришло в голову:

- А откуда у вас чем и на чем писать есть?

Вот теперь усмехнулся Талвеон, да не просто так, а опять с той сумасшедшинкой, то ли показной, то ли действительной, которая в первое их свидание появлялась в нем. Приложил палец к губам и прошептал едва слышно:

- Я тебе про одного своего друга говорил? Он и позаботился чернила с бумагой доставить. Жалко, оставить их нельзя было, обратно унес. Обшарят камеру, найдут.

Опять загадками изъясняется, опять про этого своего "друга" невидимого вспомнил. Ну зачем?.. Еще сильнее Лорка смутить хочет, как будто без того мало? Заново в его душу подозрения насчет короткого своего знакомства с левобережными духами заронить? Да еще ронорское печатное изобретение упомянул, а откуда ему тут, в тюрьме, такие новости знать, как не от них же, не от духов, что невоплощенными по всему миру носятся и все знают...

- Ты ступай, Лорк, слишком долго не надо тебе здесь задерживаться. Сам знаешь.

Ну вот, теперь - "ступай", когда столько у него спросить нужно, столько... что и не сообразишь, что.

На этот раз прощаться с Талвеоном Лорку не хотелось. Да и узник не желал таких слов произносить, поэтому только кивнули они друг другу перед тем, как Лорк поднялся и прочь по коридору зашагал. Но когда стихли шаги двухбережного брата и стражника в отдалении, узник со вздохом и с улыбкой, счастливой и болезненной одновременно, все-таки прошептал: "Прощай".

Но имеет ли он право даже на такую улыбку? Правильно ли поступил с этим молодым человеком? Честно ли?..

Пока Лорк шел от тюрьмы до жилого дома братства Священного Знака, листы, которые дал Талвеон, почти ощутимо жгли ему руку, до того тянуло немедленно на них взглянуть. Но Лорк не решался. Только скрывшись в своей келье, отважился наконец достать их и развернуть.

Буквы мелкие - побольше текста старался Талвеон на немногих листах уместить. Почерк четкий, красивый. Но, видно, оттого что писал узник в полумраке, а может, и вовсе ночью, при слабом свете луны, иногда строчки шли неровно, прыгали.

"Вне человеческих дел и человеческих мыслей добра и зла нет", - так начиналась рукопись. И уже первая эта фраза стала для Лорка потрясением. В ней одной столько отступничества заключалось, что только за нее можно в тюрьму угодить. Это ведь явное противоречие учению о Двух Берегах, о благих и злых духах, одни из которых слабую человеческую душу к дурным поступкам склоняют, а другие - в хороших начинаниях поддерживают. Противоречие догме о сотворении мира между Двух Берегов, а значит, и о его Творце.

А дальше... Дальше были другие мысли, такие же поразительные, душу и все представления, которые незыблемыми казались, переворачивающие. На нескольких убористо исписанных листах столько поместилось такого, что должно было в трепет повергать, приводить в ужас... Но Лорка не приводило, а... интересовало. И за живое трогало. Потому что это не как сочинение Марвена Путешественника, в котором о верованиях совсем уж странных рассказано, вроде поклонения какому-нибудь камню, как богу, ежели в этом камне дырка обнаружится или определенный узор. Тут другое. Талвеон не чужие убеждения свысока, как нелепые, не описывает, а высказывает свои мысли, истиной их не именуя. Только первое утверждение про добро и зло вне человеческих мыслей у него самое непреложное и есть, а дальше - рассуждения, примеры, доказательства. И именно потому, что не провозглашает он свои слова единственной правдой, с которой поспорить нельзя, им верить хочется.

Лорк вдруг поймал себя на том, что как что-то очень дорогое прижимает рукопись Талвеона к груди. Нет, не сможет он ее сжечь, как узник советовал. Но ведь и правда опасно ее у себя оставлять, и для него самого, и для Талвеона...

Вот как получилось: думал Лорк утешение, разрешение своих сомнений у узника этого найти, а нашел еще большие сомнения. Теперь от бунтарских мыслей, от мятежных дум и вовсе голова разрывается. Невозможно дольше в четырех стенах сидеть, словно тоже в камере... На волю выйти надо. Но рукопись тут бросать нельзя. С собой только ее взять остается.

Нашел Лорк в своих вещах пустую ладанку, свернул в несколько раз листы, потуже сдавил в ладонях, спрятал в полотняный мешочек и на шею повесил. Теперь на груди рядом - медный знак двухбережной веры и ладанка эта. Вот уж соседство - старннее не придумаешь...