У пристани

Конецпольский сидел молча, пощипывая свой ус и нервно покачивая ногой.

— Однако дальнейшая пытка, как показывает нам часто история, может заставить дать и ложные показания, — заметил сдержанно Остророг.

Но Заславский перебил его:

— От правды во лжи спасения не ищут! А вот посмотрим, что скажет пес, когда ему косточки разомнут. Гей, начинайте!

Жолнеры подхватили отца Ивана и снова привязали его к дыбе.

— Ну, говори, собака, лжешь или нет? Помни, что если ты солгал, то живым не выйдешь отсюда! — крикнул еще раз Заславский.

— Я сказал правду, — ответил твердо отец Иван, — и не изменю в своем показании ни единого слова.

— А вот посмотрим! — заревел Заславский.

Жолнеры налегли на веревки. Кости хрустнули... началась невыносимая, бесчеловечная пытка...

Когда отец Иван пришел в себя, первая мысль, которая пришла ему в голову, была та, что он очнулся уже по ту сторону жизни. Однако невыносимая боль во всем теле и в ногах, давшая себя сразу же почувствовать, заставила его усомниться в этом; с трудом открыл он глаза и оглянулся вокруг.

Было уже светло; в сером свете, проникавшем сквозь полы палатки, он рассмотрел и дыбу, и столб, и все орудия пыток, валявшиеся в углу. Перед глазами его встала картина ужаса, охватившая всех панов, когда он снова после дыбы повторил свое показание. Что было дальше, он не мог вспомнить. Итак, его оставили в живых, значит, придут допрашивать снова, решил про себя отец Иван, — о, если бы только силы не оставили его!..

Приподнявшись на локтях и доползши с ужасным трудом до края палатки, он прильнул глазами к образовавшейся между ее пол скважине и стал прислушиваться. В лагере царили необычайный шум и суета. Издали слышались пушечные выстрелы и звон оружия; трубы трубили, слышались возгласы команды панов и проклятия жолнеров. Но во всем этом пестром шуме чуялась растерянность, беспорядочность и недоверие к себе.

«Наши начали битву!» — вздрогнул весь от радости отец Иван и стал жадно прислушиваться. Звуки нарастали и падали, как приближающийся и удаляющийся вой ветра в лесу. С лихорадочным жаром вслушивался и ловил эти звуки отец Иван. Но вот раздались чьи-то тяжелые шаги и послышались стоны раненых. Сколько их? Один... два... четыре... восемь... целая масса!

— Не устоять, не устоять! — услышал отец Иван голос одного раненого. — Спасайтесь, кто может! Ох, поп правду сказал!.. Татары... татары!..

— Смерть! Воды! Добейте! — раздались стоны других и покрыли его слова.

За этим транспортом раненых последовал другой, третий, четвертый.

Но вот послышался частый-частый топот коня, и чей-то молодой и звонкий голос закричал бодро и громко:

— Коронные хоругви, строиться, выступать за мною! Хлопы бегут, татары отступают! Вперед!

— О боже наш! — вскрикнул отец Иван, хватаясь судорожно за полы палатки. — Неужели же ты против нас?

Прошло несколько минут. Вот послышался топот множества коней и воодушевленные крики: «До зброи, до зброи!» Трубы заиграли, и хоругви с распущенными знаменами помчались мимо палатки в поле.

Отец Иван закаменел на своем посту. Он не ощущал теперь ни страшной боли обожженных, израненных ног, ни своей страшной слабости. Припавши ухом к земле, с загоревшимися диким фанатическим огнем глазами, он ждал исхода, решения.

Так прошло с полчаса, мучительно долгих, как немая осенняя ночь, еще и еще... Кругом все затихло, ни стона, ни крика, ни проклятия не слышалось за палаткой, только издали с поля битвы доносился глухой, зловещий гул.

Но вот среди этой страшной тишины послышался быстрый, судорожный топот коня. Надежда вспыхнула в сердце отца Ивана. Он приподнялся на локтях и, забывши всякую осторожность, высунул из-за пол палатки голову.

На взмыленном коне мчался во весь опор бледный, растерянный всадник; шапки не было на его голове, растрепанные волосы в беспорядке свисали на лицо; он летел с такою быстротой, словно все фурии ада мчались за ним.

— Подмоги! Подмоги! — кричал он. — Хлопы заманили войско! Хмельницкий бьет всех! Сандомирский и Волынский полки полегли до единого!

И, снова повторяя тот же возглас, всадник пролетел дальше.

Руки отца Ивана выпустили полы палатки.

— Господи, ты принял мою жертву, — прошептал он с трудом и упал на землю. Теперь только почувствовал он нестерпимую боль во всем теле. Приподнявшись с трудом, он сел на землю и осмотрел свои ноги. Они представляли из себя какие-то обнаженные от кожи, обуглившиеся массы изорванного мяса; в иных местах оно висело лохмотьями, в других виднелись еще обрывки кожи; ногти были сорваны с пальцев. Нестерпимый жар палил все тело отца Ивана; губы, рот его пересохли, голова была невыносимо тяжела, перед глазами начинали выплывать какие-то желтые и зеленые круги. С сомнением покачал отец Иван головой, но решил все-таки принять кое-какие меры к своему спасению.

С большими остановками накопал он брошенным здесь ножом земли и, разорвавши свою сорочку, обложил ноги сырою землей и обмотал их тряпками; затем он подполз к ведру с водой, отпил несколько глотков, примочил голову и удал, обессиленный, на землю.