У подножия вулкана

Он невольно залюбовался ею, обнаженной, посмуглевшей кожей щек и рук, желтыми брюками, ярко-алыми цветами на блузке, завитками каштановых волос возле ушей, изящными, быстрыми движениями ног, обутых в желтые босоножки, которые, казалось, не ступали по земле, а танцевали, реяли в воздухе. Он догнал ее, и они снова пошли вместе, посторонившись, чтобы не наступить на длиннохвостую птицу, внезапно упавшую к их ногам, как стрела на излете.

Теперь эта птица важно шествовала впереди по обезображенной рытвинами дорожке, мимо сорванных с петель ворот, где ее настиг красно-белый фазан, словно пират, несущийся на тех парусах, и последовал за ней дальше, по пыльной улице. Они смеялись над птицами и могли бы сказать друг другу при иных обстоятельствах что-нибудь вроде: «Любопытно, где теперь наши велосипеды?» — или: «А помнишь кафе Робинсона в Париже, где столики расставлены под деревьями прямо на улице?» — но сейчас этого нельзя было вымолвить.

Они свернули влево, по дороге, которая вела за окраину города. Дорога круто сбегала под уклон. Внизу виднелись лиловые холмы. Почему я не чувствую горечи, подумал он, почему ее нет и в помине; но она была тут как тут: это новое, щемящее чувство впервые посетило Хью, когда остались позади стены дипломатических особняков и калье Никарагуа превратилась в труднопреодолимое нагромождение камней и скопище рытвин. Здесь Ивонне едва ли пригодился бы ее велосипед.

— Но чего ради, Хью, тебя понесло в Техас?

— На охоту за оклахомцами. Это тамошние сезонные батраки, вот я и двинул сперва в Оклахому. Решил тиснуть про них статейку в «Глобе». А уж оттуда перебрался в Техас, на это самое ранчо. Там я прослышал о беженцах из засушливых районов, их не пропускали через границу. — Всюду ты суешь свой нос!

— Я прилетел во Фриско перед самым Мюнхенским соглашением.

Хью взглянул налево, в сторону Алькапансинго, где вдали над тюрьмой вдруг выросла зарешеченная сторожевая вышка и две крошечные фигурки дозорных с биноклями, направленными на восток и на запад.

— Детская забава. Местная полиция любит напускать на себя таинственность, совсем как ты. А где ты был до этого?

Да, вероятно, мы разминулись во Фриско.

Ящерица юркнула с дороги в густую зелень бугенвилеи, за ней другая. У обочины зияло полузасыпанное отверстие с остатками сгнивших креплений, по-видимому, оно тоже вело в шахту, а справа, по крутизне, сползали поля, распластанные вкривь и вкось на обрывистых склонах. Вдали, за полями, он разглядел в кольце гор старую арену и вновь услышал голос Вебера, который в самолете кричал, надрывая глотку, прямо ему в ухо, когда они передавали друг другу граненую бутылочку гаванского рома: Вот и Куаунауак! Во время революции женщин здесь распинали на арене и натравливали на них быков. Шутка сказать! Все уличные канавы были полны кровищей, а посреди рынка поджаривали на вертеле собак. Сперва наделают дел, а потом уж разбираются! Ты прав, черт тебя побери...

Но теперь в Куаунауаке не было революции, и безмятежные лиловые склоны гор, расстилавшиеся перед ними, поля, даже сторожевая вышка и арена дышали миром, словно тут поистине были райские кущи.

— Совсем как в Китае,— сказал он.

Ивонна обернулась к нему с улыбкой, но взгляд у нее был тревожный и растерянный.

— А война? — спросила она.

— То-то и оно. Когда я вывалился из санитарного самолета, а мне на голову посыпались три дюжины бутылок пива и полдюжины журналистов, тут-то я и решил, что климат Калифорнии будет мне полезней. — Хью с опаской покосился на козла, который долго шел следом за ними по правой травянистой обочине дороги, вдоль проволочной загородки, а теперь остановился и взирал на них в своей ветхозаветной гордыне. — Нет, воля твоя, а все это низшие существа, кроме,., берегись!.. Господи, так я и знал... — Козел ринулся на них, и Хью почувствовал вдруг, ужасаясь, теряя голову, резкий толчок; тело Ивонны, прильнувшее к нему, опалило его, а козел с разбегу проскочил мимо, вздымая пыль, круто взял влево, по дорого, за поворот, миновал низкий каменный мостик и скрылся за холмом, волоча оборванную веревку. — Ох уж эти козлы,— сказал он, решительно отстраняя Ивонну. — Подумать только, какой они наносят урон даже в мирное время, когда никто не воюет. — Он произнес это с каким-то тревожным чувством, все еще омрачавшим их общую радость. — Это я уже не про козлов, а про журналистов. Нет такой казни на земле, чтобы достойно их покарать. Разве только швырнуть всех в Малебольхе... Вот, кстати, и Малебольхе.