У подножия Саян

Жили они с женой всегда одной юртой, без соседей. Поэтому он был неразговорчив, обычно чурался людных мест. Да и к нему нечасто заглядывали, хотя был он покладист, из тех, кто, как говорится, коня бережет, собак не тревожит и не спугивает овец, проходя мимо стада. Ребятишки в аалах дразнили его Бышкак-чааком[6]. Потому, видать, что носил он рыжую бороду. Никто его не называл по имени. Чем заслужил он такое к себе отношение? Тем, что нрава был безобидного, или потому, что не имел детей? Над этим он никогда особенно не задумывался. Но сегодня Оюну казалось, что отныне все пойдет по-иному. Босоногие сорванцы больше не посмеют обзывать его мохнатой щекой. Теперь у него есть сын. Теперь Оюн Херел станет уважаемым человеком: и скот у него кое-какой есть, и сын растет...

Оюн в жиденькой своей отаре выбрал самого жирного баранчика, зарезал его, сам освежевал, обработал внутренности, приготовил хан[7] и чореме[8]. Завтрак был почти готов, когда снаружи донесся лай собаки. Послышались крадущиеся шаги. В юрту вошел глухой старик Мыйыс-Кулак — Рогоухий, — живший в верховьях Агылыга.

Оюн Херел плохо знал Мыйыс-Кулака. Тот был нездешним. Говаривали, будто приехал из Хемчика, густо населенного района Тувы. Другие утверждали, что он с юга. Настоящее имя Мыйыс-Кулака — Монгуш Коданмай. А Монгушей полно в любом сумоне. В Агылыге он появился вскоре после революции, едва держался на ногах и, разговаривая, прикладывал к уху коровий рог. Оттого и прозвали его — рогоухий. Через некоторое время он поправился, окреп и вскоре женился. С тех пор и осел в здешних местах. Хотя был он глухим, но без дела не сидел: вязал веники на продажу, не пропускал ни одного собрания, читал газеты и тем заслужил уважение таргаларов.

Мыйыс Кулак переступил порог, поздоровался и присел возле очага. Херел, помешивая крючком варившееся мясо, сказал:

— Там сыро. Садитесь повыше, на ширтек[9].

— Аай? Что ты сказал? — закричал Мыйыс-Кулак, приложив рог к правому уху.

Херел, повернувшись к нему, громко повторил:

— Я говорю: садитесь повыше!

— Да, пожалуй, — ответил Мыйыс-Кулак, взглянув на котел. Передвинулся на ширтек, закурил трубку.

— Куда это вас несет в такую рань? — спросил Херел.

— Говорят, кто пораньше встанет, тот к мясу подгадывает, — улыбнулся Мыйыс-Кулак, обнажая торчащие веером большие желтые зубы. Заметив, что Херел пристально глядит ему в рот, перестал улыбаться. — Собственно, никуда не спешу. Поехал за типчаком для веников. Травы увяли, самое время рвать типчак.

Запахи горячего хана и вареного мяса, дымившегося в деревянном корыте, заполняли юрту. Херел разбудил жену. Она повернулась, чтобы встать, и в это время заплакал ребенок. Мыйыс-Кулак вытаращил глаза. Уж кто-то, а он-то знал, что в этой юрте ребенка никогда не бывало.

— Ну, чего ты плачешь, глупенький мой? — певуче запричитала хозяйка. — Поок-хайт, совсем мокрый... Подай-ка мне, старик, мягонькую шкурку.

— Откуда у вас ребенок? — спросил Мыйыс-Кулак. — Нашли, что ли?

Оюн не нашелся, что ответить, и лишь усердней стал рыться в сундуке.

— Как это — «нашли»? — обиженно возразила женщина. — «Нашли»! Ничего подобного! Это — наш ребенок.

Херел отыскал, наконец, обрывок овчины и, завертывая в нее ребенка, сказал:

— Ох и шустрый!

Мыйыс-Кулак и женщина стали есть мясо, а Оюн, взбалтывая мутовкой хойтпак в бочонке, как бы про себя размышлял вслух:

— Вот и старик Мыйыс-Кулак к нам заехал... Все равно хойтпака так мало, что и смотреть не на что, перегоню-ка, жена, араку.

Оюн перелил хойтпак в чугунную чашу, приспособил булгэр и чылапчу[10]. Немного погодя тоненькая струйка араки уже сбежала по желобку в деревянный бидончик. Мыйыс-Кулак оживился, стал помогать хозяину.

В достатке было и пищи, и араки. Разговор пошел веселее. В эти минуты жизнь казалась Херелу счастливой, беззаботной. Но Мыйыс-Кулак вдруг стал собираться в дорогу. Встал, отирая о халат руки, и, наклонившись, пошел к выходу. Немного погодя Херел, движимый неясным, тревожным чувством, вышел из юрты. Мыйыс-Кулак торопливо удалялся по той самой дороге, по которой вчера примчалась жена Херела.

— Странный человек, — сказал Оюн, возвращаясь к очагу.

— Что в нем странного — глухота, страшные зубы?

— Да и то, и другое, — буркнул муж. — Мне кажется, что он вовсе не глух. И эти лошадиные зубы где-то я видел.

Женщина вопросительно повела головой.

— Помнишь, мы жили недалеко от Алылыга? Меня тогда ранили, коня отобрали. Человек с черной повязкой на лице... У него были такие же зубы.

— Что ты мог тогда заметить? — возразила жена. В глазах ее мелькнул испуг.

— И еще чудно: чего это он к нам нагрянул спозаранку?

— Чудно! Чудно! Тебя же ранили тогда, без памяти был... И потом, ни один из бандитов, которые убили старика Чазарадыра, не ушел живым. Араты сбросили их в пропасть. Сам говорил!

— Так-то оно, так, — покачал головой Херел. — Уж лучше самому в капкан попасть, когда ставишь его на волка, чем вот так ошибиться.