У парадного подъезда

Пафос Нуйкина, Афанасьева, Заславской, Карякина, слишком хорошо знающих, чем кончается упование на «педагогические» методы борьбы с аппаратом, императивен. Сейчас или никогда. Кто же, если не мы. Завтра будет поздно. В каком-то смысле они стоят ближе к поколению первых революционеров, чем к поколению Н. Н. Моисеева. Недаром выражение «вернуться к ленинским нормам» звучит[8] как пароль в устах даже самых «беспартийных» из них. Недаром с таким пафосом готовы они спорить о соотношении истинного и ложного в марксизме (возьмем хотя бы более поздние статьи авторов сборника Г. Водолазова и Ю. Буртина в «Октябре» — соответственно, №№ 6 и И за 1989 год), — эта тема, мимо которой большинство моих сверстников пройдут равнодушно, у шестидесятников не отболела — миф о возможности очищенной революционной идеологии дорог многим — из них. История не простит, если мы опоздаем, — с этим они вошли в общественную жизнь, а дальнейший ход событий мог только укрепить их убежденность в своей правоте; стоит ли удивляться, что и теперь они первые; теперь, когда был дан второй и явно последний шанс. Об этом, кстати, пронзительно сказал Булат Окуджава; в его подборке, опубликованной в «Юности» (№ 9, 1988), есть два стихотворения, перекликающихся друг с другом. Первое, посвященное одному из авторов сборника «Иного не дано» Ю. Карякину, о романтике чистой жертвы, о долге поколения, которому выпал «второй шанс»: «Да, вышло мое поколенье, / усталые сдвоив ряды. / Непросто, наверно, движенье / в преддверии новой беды». Другое — о голосе надежды, которому поэт при всей горечи опыта отзывается, не может не отозваться:

…Когда пройдет нужда за жизнь свою бояться,
тогда мои друзья с прогулки возвратятся, и расцветет
Москва от погребов до крыш…
Тогда опустеет Париж.
А если все не так, а все как прежде будет, пусть бог
меня простит, пусть сын меня осудит, что зря я
распахнул напрасные крыла…
Что ж делать? Надежда была.

Уповать на удачу в заведомо неравной борьбе почти невозможно; отказаться от этой-борьбы — немыслимо. «Что ж делать? Надежда была». Вот нравственная пружина их социальной энергии, их жертвенной «революционности».

Революционность эта может иметь множество самых разных оттенков — от яростной бескомпромиссности академика А. Д. Сахарова до осторожного радикального «центризма» экономиста Г. Попова, которому в книге с блеском возражает Л. Баткин. Но, как бы ни кипели полемические страсти, ясно: расхождения в тактике, а не в стратегии; спор о методе, о темпах осуществления задачи, но не о самой задаче. Задача же — достижение свободы, экономической и политической, социальное раскрепощение, сражение с тем, что мешает этому. Мешает же, как знает каждый из опыта своей ежедневной практической жизни, почти всё на самых разных уровнях:

— «сезонные колебания» гласности от весны к осени, пиком которых стали печальные «ельцинские» события осени 1987 года (об этом на страницах «Иного не дано» писал Л. Баткин);

— мирное сосуществование формулы «другого шанса не будет» с попытками преодолеть пропасть в два прыжка (о том, к чему такие попытки приводят, см. в сборнике статью Ф. Бурлацкого «Хрущев. Штрихи к политическому портрету»);

— полузакрытый доступ к научной информации; министерская, чиновная сущность нашей Академии наук, где под видом выборов назначают и президента, и президиум; последовательная политизация науки (о чем со всей горечью достоверного знания говорят академик В. Гинзбург и М. Франк-Каменецкий); продолжать можно до бесконечности.

И прекрасно, что молодое, исполненное революционного романтизма чувство не оставляет получивших «второй шанс»; если бы не они, кто знает, где бы мы сейчас были, какие бы рыли котлованы. Ситуация и впрямь такая: иного не дано. Или — или. Родина или смерть. «А если все же назад? Может ли обернуться все скверно? Будем трезвыми: пока еще может. Но в таком случае (…у мы станем безнадежно отсталой страной» (Л. Баткин) — и время, прошедшее со времени выхода сборника, оптимизма не прибавило. Да и чисто «эстетски» рассуждая: разве не получаем мы (помимо нравственного, интеллектуального заряда) еще и чисто художественное наслаждение от молодого «громокипящего» пафоса статьи Ю. Карякина «Ждановская жидкость…», сначала молнией сверкнувшей со страниц «Огонька», а позже повторенной и в «Иного не дано»? Разве не радостно сознавать, что читаемое тобою сегодня — не только этап истории отечественной публицистики, но и яркий документ, по которому потомки будут судить о нашем времени?