У королев не бывает ног

— Задача, поставленная передо мной Вашим Святейшеством, — начал Петр, — необычайно трудна, потому что я не могу объяснить те противоречия, которых сам не вижу и не чувствую. Ваше Святейшество называют меня искателем приключений; и если моя жизнь авантюриста ничтожна, то ничтожна и моя несговорчивость в вопросе правды, потому что, как меня однажды упрекнул граф Гамбарини, дело не в моей добродетели, а в проявлении себялюбия и самонадеянности. Если бы я мог признать свою малость и несостоятельность, то говорил бы, как большинство людей, — то есть так, как это в данном случае угодно, невзирая на правду; но я, ведомый неуместной гордыней, возвышаюсь над многими из них, по крайней мере, тем, что говорю правду, именно эта склонность привела меня на достойную презрения дорогу искателя приключений; она сделала меня, лишенного семьи, отечества, похожим на древних скифов, кочевавших с места на место, не имея пристанища, постоянного крова над головой. Когда-то — еще семнадцатилетним юношей, после упомянутого мною опрометчивого поединка — я был брошен в тюрьму, и граф Гамбарини, мой тогдашний хозяин, изъявил желание протянуть мне руку помощи и вызволить из беды, правда, при условии, что я признаю и во всеуслышание объявлю о том, что у королев не бывает ног.

— Что? — воскликнул папа. — Что у королев не бывает ног?

— Совершенно верно, — сказал Петр, снова улыбаясь. — Из-за этой формулы этикета и произошел мой злополучный поединок. Мой противник признавал это правило буквально и дословно, я же объявил его чистой бессмыслицей, и потому мы дрались; взбешенный граф Гамбарини пришел ко мне в тюрьму и сказал: «Я замолвлю за тебя словцо перед императором, негодяй, похлопочу, чтобы тебя освободили, но сперва ты должен ясно и недвусмысленно объявить — признаю, мол, что у королев не бывает ног».

Положив руки на живот, папа рассмеялся.

— Правильно поступил граф Гамбарини; я, ей-богу, вел бы себя точно так же. Но ты, mi fili, насколько я понимаю, конечно, отказался.

Петр сокрушенно кивнул.

— Да, я отказался, и граф покинул меня, оставив сидеть в тюрьме. Наверное, не требует дальнейших доказательств, что жизненная дорога битого судьбою искателя приключений, употребляя выражение Вашего Святейшества, началась именно с истории о том, как я отстаивал разум и правду, и ничего больше. Из этого следует, что между моей преданностью правде и неровностью моей жизни нет противоречия, а, наоборот, существует причинная связь.

— Будь по-твоему, — сказал папа. — Хорошо, допустим вероятность твоего толкования — разумеется, с той оговоркой, что главное в истории, которую ты мне сейчас рассказал, главное — не принципиальные вопросы правды и чести, а глупость, извинительная твоими тогдашними семнадцатью годами. Однако причиной последнего твоего заключения в тюрьму послужила уже не правда и не глупость, а кража. Ты позабавил меня своими рассказами и опять, как я того желал, рассмешил, но сейчас, когда я вдоволь насмеялся, я осознал, что от существа моего вопроса ты уклоняешься, ходишь вокруг да около, как кот вокруг горячей каши.

Тут папа резко дернул за ленту звоночка; двери немедленно отворились, и, к радости Петра, вошел слуга, явно ждавший сигнала, и принес бокал вина. Он поставил его на столик из амарантового дерева так близко от папы, что тот мог взять бокал правой рукой, и снова бесшумно удалился. Папа поспешно схватил бокал и, с видимым удовольствием сделав большой глоток, произнес:

— Ну, так как же?

— Конечно, с точки зрения правосудия, это была несомненная кража, — сказал Петр, — и я это признаю, но без всякого чувства вины и стыда. Потому что кого я тут обокрал? Своего бывшего друга, который должен быть мне признателен за все, чем он владеет, начиная собственной жизнью. Пока мы добирались из Чехии до Италии, я непрестанно удерживал над водой его недоразвитый слабовольный подбородок, что, разумеется, надо понимать иносказательно, потому что единственно, от чего судьба нас уберегла, так это только от того, что мы не выкупались в водах Инна или Дуная; за исключением этого, мы испытали все, что только можно себе представить, вплоть до землетрясения, удара ножа в спину и нападения разбойников. И всякий раз я охранял и спасал его, так что, не будь меня, Джованни уже наверняка распрощался бы с этим светом, а он, негодяй, отблагодарил меня тем, что обвинил в убийстве, которое сам и совершил. Нет, я не святой, Pater Beatissimus, и был бы полным дураком и ротозеем, если бы не попытался использовать, по крайней мере, аккредитив, который нашел в седле лошади Гамбарини. Нет, я не сожалею о своем поступке, не бью себя в грудь, не посыпаю главу пеплом, а, наоборот, твердо обещаю, что не будет мне в жизни покоя, пока я не оберу до нитки Джованни Гамбарини.

— Ничего подобного ты не сделаешь, молодой capitano, — сказал папа.

— Покорно склоняю голову перед словами Вашего Святейшества, потому что, ежели бы я ее не склонил, мне на самом деле не представилась бы возможность поступить с Джованни Гамбарини так, как этого жаждет мое сердце.

Папа засмеялся.