У каждой ночи свой рассвет

– Но если все повторится? – спросил Емельян. – Может, не каждый способен выдержать… как ты говорил… трансформацию?

Грусть в его глазах смешивалась с усталостью и даже некоторой обреченностью, и я ощутил тупой укол совести по двум причинам. Своим вмешательством именно я подверг Емельяна подобному испытанию на прочность. Но хуже всего мне было от того, что в ту секунду я так или иначе допускал – возможно, следовало дать ему умереть. Я ведь не бог, в конце концов, чтобы вот так играть чужими судьбами, решая, кому жить, а кому дать второй шанс на пороге смерти. Однако я сделал свой выбор, последствия которого расхлебывать нам придется вместе.

– Послушай, – я почесал лоб, – обстоятельства твоего обращения, скажем так, осложнены. Когда вампир кусает человека, обычно существует три исхода. Первый: тебя осушают досуха, как банку пива, – я отогнул указательный палец для ведения счета, – но правилами это запрещено и по мере возможности карается, так что мало кто рискнет. Второй: – отогнул большой палец, – тобой воспользуются для перекуса и отпустят. И третий: обращение, – средний палец завершил незамысловатую математику. – Ты же, Емеля…

– Ошибка? – прервал он.

– Нет. Исключение.

– И что прикажешь мне теперь со своей исключительностью делать? – выплюнул он и покрепче обнял себя за ноги, будто это помогало ему буквально не развалиться на части.

– Хотел бы сказать, что в моих силах помочь, но это будет ложью, – признался я и, протянув руку, накрыл его ладони своей. – Однако знаю того, кто вполне способен справиться с подобной задачей.

Меня обуревали противоречия от принятого решения, но что значат собственные эгоистичные желания, когда на кону стоит жизнь, за которую ты в ответе?

Примечание:

* Десцендент (букв. с англ. «потомок») – здесь: это созданная вампиром посредством его крови новая особь, с которой у него образуется связь.

Возвращение к истокам

Путь до Питера занимал приблизительно два часа, может, чуть меньше, если без пробок и заторов на трассе, но мы сели в машину едва ли ни сразу, как я закончил разговор с доктором Хиршманом. Не скрою, тот удивился, услышав мой голос после стольких лет молчания, в разговоре держался холодно, ни разу не упомянув наше с ним прошлое. Но я догадывался, что эта напускная сухость не более чем маска. Хиршман был славным стариком, однако наши представления о новой жизни разнились, поэтому я счел правильным бросить его, лишь изредка оповещая, что все еще жив и по-прежнему один наедине с воспоминаниями о потерянном.

Емельяну же я кратко рассказал, что официально доктор Виктор Хиршман – судебный медик при следственном управлении Санкт-Петербурга, по крайней мере, он был им в момент моего обращения. Главная специальность дока – реаниматология, но за прожитые Хиршманом годы он вобрал в себя гораздо больше знаний, чем обладал любой другой известный мне врач. Именно поэтому доктор Хиршман был на хорошем счету у Круга и занимал заметное место в рядах Ленинградского анклава. Его уважали и высоко ценили за помощь, оказываемую Кругу, а те взамен не докучали излишним вниманием. Хиршман предпочитал избегать шумных компаний, многолюдных скоплений, держался в стороне от внутренних проблем Круга, если дела не требовали, к примеру, его экспертного мнения и вообще напрямую никак его не касались. Доктор был человеком науки, и чужие дрязги его не слишком заботили.

– Как долго ты прожил с ним? Сколько вообще тебе лет? – поинтересовался Емельян, сидя рядом со мной на пассажирском сиденье.

По пути мы заскочили в дом его тетки, пока та отсутствовала, чтобы Лебедев смог забрать сумку с одеждой и оставить записку с кратким объяснением причин, почему ему придется уехать. Закинув вещи в багажник, переодеваться Емельян не стал и продолжал прятать прохладные ладони в рукавах моей толстовки с принтом «МВД» на спине, любезно выданной перед отъездом. Из собственной одежды на нем были надеты лишь джинсы и кроссовки.

– Я провел с доком почти десять лет. Затем укатил на Урал, чтобы полностью сменить обстановку, но родные края манили обратно, поэтому я вернулся в тогда еще Ленинград, решив осесть, правда, в каком-нибудь местечке поспокойнее, где никто меня не знал. Так я оказался в Луге, – поделился я, ведя машину.

Дворники в ленивом режиме ерзали по лобовому стеклу, вытирая морось, какая-то мелодичная баллада тихонько лилась из динамиков, на шоссе было достаточно пусто, изредка кто-то ехал нам навстречу или обгонял, уносясь вперед, и я чувствовал себя расслабленно. Наверное, поэтому и решил пооткровенничать с Емельяном.

– А что касается возраста, для всех мне по-прежнему тридцать два, – я оглянулся на Лебедева и лукаво улыбнулся, – вряд ли кто-то поверит в иное.

– Да, тут не поспоришь, – хмыкнул он. – Но я имел в виду, сколько тебе на самом деле?

– Я родился в 1920-м, – признался я, вновь следя за дорогой, хотя шоссе почти не петляло, и автомобиль шел плавно, – еще два года, и отмечу вековой юбилей.