Боб помолчит. Посмотрит на краснеющую неровными пятнами черную. Она еще раз механически проговорит:
— Вернулась сейчас из душа, на кровати подруга…
Боб отыщет ее маленькую и нервно сжатую в кулак руку, слегка, успокаивающе погладит большим пальцем ладошку, заглянет в комнату, сообщит соседу: я на минутку, повернется, пойдет по коридору. Высокий, плечи расправлены, подбородок вперед, невыразимо красивый, впрочем, как всегда. Черная посмотрит ему вслед какое-то время. Потом туже замотается шарфом, прихватывая еще и часть лица, спустится на улицу.
Идей насчет куда пойти у нее нет, ничего, придумает что-нибудь.
Можно вернуться к дяде Федору, с ним весело, он обожает разговаривать про часовые механизмы, средне-русую Таню и знает по анекдоту на каждый случай жизни.
А можно просто погулять. Лицо можно прикрыть от колкого ветра руками, так даже лучше иногда — ничего не видеть.
Еще через пять минут Боб усядется на пол, чуть придавливая спиной цветастый «пэчворк», согнет в коленках длинные ноги и чиркнет спичкой. Откинет темные волосы со лба. Белая совершенно врастет носом в стенку. Если бы умела, она остановила бы временно дыхание. Говорят, йоги так могут.
Первая затяжка, хорошо, у Боба сигареты «Родопи», болгарские, сестра ездила летом в Болгарию, в город Варну, на конкурс музыкантов, привезла диплом и медаль. Выдохнет сизое дымовое облако, по форме напоминающее ядерный гриб с агитационных листовок на военной кафедре, где люди с суровыми и спокойными лицами дисциплинированно садятся в автобусы. Скажет:
— Мне ведь тоже Лилька Кактусова рассказывала эту историю про девчонку со стомата. Типа она наглоталась таблеток из-за своего парня: он приревновал ее к какому-то качку на дискотеке, они разругались, а через час парень ее нашел с засыхающей блевотиной на физиономии, откачал, простил, и они женились. В прошлую субботу. Невеста была в шляпе с полями и этой… как ее… вуалью. Все их посыпали рисом, монетками и лепестками роз. А в ЗАГС они ехали на сильно пожилом опельке-задроте старосты их курса. Но я… — Боб помолчит, подыскивая нужные слова, стряхнет пепел в ладонь. — Я не могу любить женщин. С одиннадцати лет я подозревал, что со мной что-то не так. Это было тяжело, понять себя. Такой путь.
Боб усмехнется. Волчья усмешка:
— Причем никто не посыпал мне его монетками и лепестками роз. Да и рисом тоже. Но я его прошел, кажется. Я люблю мужчин. Или я хочу любить мужчин, что одно и то же. Прости, знаю, тебе больно. Я лучше пойду.
Боб одним движением поднимется, рука с сигаретой на отлете — красавец, какой красавец! — отыщет китайскую затейливую пепельницу, вытряхнет пепел из кулака, сдунет с пальцев остатки. Подойдет к двери, обернется: белые волосы продуманно разложены на подушке, в открытую форточку залетают, танцуя и возносясь, разнообразно вырезанные снежинки. Тоже белые.
— Спасибо, — скажет он.
Правильное классическое воспитание есть не только у черной головы.
— Нету кофе, — с горечью призналась Юля, — нету, сама уже истомилась… устала я… ночью и днем только о нем…
— Это ты, что ли, поешь? — подозрительно моргнула Маша.
— Нет, это я — рыдаю. Скучно без кофе. Невозможно без кофе. Да я зверею без кофе!
— Кашется, деффочка есть немношшка наркоманка? — спросила Маша на чисто немецком языке, разглядывая убогий интерьер ординаторской.
Особенно ее заинтересовала старая военная шинель, без каких-либо знаков отличия, но изрядно объеденная молью. Шинель висела на вешалке, огромная, грязно-зеленая, мешая дверцам шкафа нормально функционировать. Из ее кармана кокетливо выбивался цветной шелковый шарфик.
— Это врач у нас один на блошином рынке купил, — объяснила Юля происхождение шинели, — пожалел. Иду, говорит, смотрю — висит, никому не нужная…