У бирешей

Все это время тетушка говорила, ни разу ко мне не обернувшись. Ее ноги высовывались далеко за край тачки, каблуки поочередно постукивали о переднюю стенку. Лишь раз она, не переставая говорить, повернулась вполоборота, чтобы порыться в своей сумке. Наконец тетя извлекла из нее конверт, оттуда — маленькую квадратную фотографию, подняла ее вверх и показала мне. «Узнаешь?» — спросила она неожиданно миролюбивым тоном. Это был групповой снимок, но, хоть я, продолжая толкать тачку, вытянулся вперед сколько мог, я никого не сумел различить. «Это твой дядюшка, а рядом с ним — первый крестный», — сказала она, ткнув указательным пальцем в одиноко стоящую фигуру, тем временем как зонтик опасно перекатывался на краю кузова. «Вот тут я, тут второй крестный, а вот это… — она ткнула в сверток на руках у дяди. — Знаешь, кто это? Это шестой крестный. Я сама его грудью кормила!» Она прижала ладони к груди. Когда-то, после неудачных родов, тетушка год была в деревне за кормилицу. «А вот тут — погляди-ка сюда!» — продолжала она, достав еще фотографию, из другого конверта. На ней я, по причине темноты и отдаления, не мог разобрать ровно ничего, кроме белого пятна посередине. «Это дом твоего отца. Узнаешь? Я тебе его покажу, когда будем в деревне». — «Сколько нам еще добираться?» — спросил я. Передо мною до самого горизонта простиралась пустая равнина, а когда я, обернувшись, посмотрел на крутой склон, с которого мы только что съехали, он показался мне вытянутой грядой облаков, мглистой полосой, делившей небо и землю. «Часа два, — ответила тетушка. — Если хочешь, можем передохнуть». Но произнесла она это столь недружелюбно и так сосредоточенно рылась при этом в своей сумке, из которой один за другим доставала все новые толстые конверты, набитые фотографиями, что я не решился остановиться, а тупо продолжал толкать тачку между рядами чахлых деревьев — казалось, одних и тех же — вперед, навстречу унылому закату.

«Живее, живее!» — вдруг резко проговорила тетушка, все еще занятая фотографиями, которые она, низко склонившись над глянцево-черной бумагой, держала под углом к заходящему солнцу, чтобы на них падало больше света. «Я уже почти ничего не вижу, у тебя нет фонарика?» Но, не дожидаясь моего ответа, добавила: «Теперь лучше держаться русла ручья, тогда точно не собьешься с пути».

Мы с нашей тачкой добрались до берега высохшей речушки, которую я живо помнил, так как часто купался в ней в свой первый приезд в Цик. Однажды, когда мы отправились купаться (мужчины тогда въехали в реку прямо на телегах и мыли их там, а женщины сидели на берегу, подоткнув шелковые нижние юбки выше колен), двое парней принялись, дурачась, качаться на длиннющей балке, которую они вытащили из останков моста, смытого паводком, и водрузили поперек большого камня. Вдруг балка, словно сама по себе, начала описывать круг и — незаметно для парней, занятых только тем, чтобы отталкиваться посильнее и взлетать повыше, — сползла так, что в конце концов один из них, тощий подросток с куриной грудью и большущим горбом на спине, треснулся о камень и ссадил со ступни и пальцев все мясо, повисшее как тряпки, из-под которых, сквозь заливавшую раны кровь, белели оголившиеся суставы. Теперь же в углублениях русла, между блеклых камней, там и сям стояли маленькие темные лужицы, оставшиеся от ливней последних дней. Однако везде, где глинистое дно ничто не заслоняло от палящего солнца, уже успели образоваться трещины и расщелины такой глубины, что нога проваливалась в них по щиколотку.

Я толкал тачку посередине высохшего русла, и бесполезные мостки над нашими головами отбрасывали через равные промежутки широкие тени на дно русла, по обе стороны которого все круче вздымались песчаные откосы. Судя по широким колеям, прорезавшим грунт, русло использовалось и повозками потяжелее, чем наша.