У

- Завтра так завтра. Имеется еще работенка вне ядра.

- Секретарская?

- Пожалуй, если рассматривать широко обязанности секретаря, то и секретарская. Прокрались до меня слабые данные, что бродит по нашему дому какой-то заграничный костюм.

- На ком?

- Ну, если б на ком, то среди наблюдаемой рвани мы б его сразу разглядели. Не на ком, а у кого-то!

Мне вспомнился разговор Жаворонкова и дяди Савелия, зеленая поддевка Черпанова, броше-нная вчера доктором фраза о костюме, но из-за сегодняшнего моего легкомыслия я постеснялся высказать свои соображения. Да и затем, велика ли штука костюм, чтоб стоило из-за него отни-мать время у занятого человека?

- Дрянь какая-нибудь, Леон Ионыч.

- Дрянь на себя бы надели. А вдруг проплывет мимо мировая вещь? - Он пренебрежитель-но потряс синие свои штаны.- Решето, положительное решето, а не материя.

Он приволок меня уже к дверям дочерей Степаниды Константиновны. Говор многих голосов, шум передвигаемых стульев, топот ног - все это заставило меня пробираться дальше. Черпанов припер меня к двери:

- Вне ядра так вне ядра, Егор Егорыч. Кройте сюда и узнавайте, какие там слухи насчет костюма и откуда он. Вот вам работа на сегодняшнее число.

- Неудобно, Леон Ионыч.

- Чего неудобного? Они же на днях будут нашими подчиненными. Нашли перед кем стесняться?

И он толкнул меня в дверь.

Я перелетел через порог и упал на мощные руки Людмилы Львовны.

Она нежно помогла мне сесть.

Комната, занимаемая сестрами, удивляла какой-то бесстыдной бедностью: три доски на кир-пичах - кровать Людмилы, ситцевый матрац, покрывающий громадный жестяной сундук - Су-санны, сорокаведерная бочка взамен стола - и все. Открытка, изображающая невесту под венцом, украшала сосновую перегородку. В перевернутой бочке сидел Мазурский, на кровати ничком, задрав к потолку толстенькие ножки, курил Ларвин. У окна притулился скромно дядя Савелий, играя незажженной сигарой. Сестры, взявшись за руки, словно готовясь к хороводу, стояли у бочки. Все указывало на забаву: длинный и ловкий Мазурский, крутящийся в бочке, сестры вкруг него и наблюдатели бледный и вялый Ларвин и скучнейший дядя Савелий, однако и встрево-женные лица, и поспешность, с которой они завели разговор со мной, и ненужное обхаживание меня, скорей указывали на бывшее здесь крупное объяснение, пожалуй, ссору. Людмила ласково спросила - холост ли я, Ларвин - сыт ли, Мазурский - интересуют ли меня слесарные станки, дядя Савелий предложил сигару, но всем, кроме разве безразличной Сусанны, как можно скорей хотелось, чтобы я ушел. Я бы и ушел, если б не Черпанов за дверью: я чувствовал, что он сотни раз способен вталкивать меня сюда. А попробуй спроси о костюме! Раньше всего и вопрос-то, даже не вглядываясь в окружающую скудность, нелеп, а затем это верчение, топот и грохот Ма-зурского внутри бочки, что это, как не желание заглушить внутреннее беспокойство, постоянное его ныряние, приседание - ловкой забавой скрыть тревогу. Я только плохо соображал, зачем здесь дядя Савелий, но он, предложив мне сигару, уже не возвращался к подоконнику, а напра-вился к дверям.

- Обождите, дядя Савелий! - застучал сапогами в бочку Мазурский похоже, что бочка отдаленно напоминала ему председательский звонок.Обождите. Наличность разговора!

- Разговор между вами, я тут при чем? Хотите сигару?

- Катитесь вы с вашей сигарой... Я требую рассмотреть вопрос со всех сторон!

- Я сам-то живу из милости, Мазурский. Кроме того, ваши фонды вы сами обесценили...

- Чистейшая случайность! Дядя Савелий, слушайте!..

- Договор расторгнут, обручальное кольцо возвращено.- Людмила выпустила руки сестры.- А, Сусанна?

- Расторгнут,- лениво протянула Сусанна, поправляя волосы,- куда я могла синюю гребенку засунуть?

Мазурский присел на дно бочки и оттуда крикнул:

- Не согласен!

- Можно и не расторгать,- сказала Сусанна протяжно, опускаясь рядом со мной на сундук. - Мне все равно.

И действительно: ей было все равно! Холодное алебастровое ее лицо, украшенное завитками волос цвета благородного металла, ее тонкая и крепкая шея, ее неподвижный медный торс, ее ножки, словно защемляющие пол... да, теперь я понимал робость доктора Андрейшина.

Мазурский, притянув за плечо дядю Савелия к бочке, изливался в жалобах. Полтора года он гулял с ней, а теперь за проступок, смысл которого он так и не понял, его "отшивают". Он ради нее старался, заводил знакомства, поступил даже чистильщиком сапог, он свой нравственный долг исполнял честно, и если он вышел из подчинения, то опять-таки смысл его неясен. Что он на саблях клялся подчиняться? Он хочет работать самостоятельно!