Тысячекрылый журавль

Сейчас, склонившись перед прахом и закрыв глаза, Кикудзи не видел госпожи Оота, но вдруг явственно ощутил тепло ее тела. Казалось, оно исходило от аромата цветов, сладковатого, пьянящего. В этом было, конечно, что-то странное, но для Кикудзи вполне естественное — эта мертвая женщина уже таяла, теряла четкие формы, но входила в него теплом и еле слышной музыкой.

После того как она умерла, Кикудзи плохо спал по ночам. Даже снотворное, которое он подмешивал в сакэ,[13] не помогало. Ему все время снились сны, и он часто просыпался среди ночи.

Его мучили не кошмары. Наоборот, сновидения были сладкими и чарующими. Он просыпался с ощущением восторга и некоторое время оставался в приятной истоме.

Кикудзи казалось неожиданным и странным, что умершая женщина вновь и вновь виделась ему во сне живой и что он с такой силой ощущал ее ласки.

Госпожа Оота дважды назвала себя «преступницей» — в камакурской гостинице, где они провели ночь, и в чайном павильоне, у него дома. И оба раза эти слова вызывали у нее самой странную реакцию — она плакала и трепетала от восторга. Сейчас, сидя перед ее прахом, Кикудзи думал о ней и о себе: если он был причиной ее смерти, значит преступник он, а не она… И в его душе оживал голос госпожи Оота, первой сказавшей о преступлении.

Кикудзи открыл глаза.

За его спиной всхлипнула Фумико. Наверно, она все время плакала и старалась заглушить рыдания, а сейчас не выдержала и громко всхлипнула, но тут же снова умолкла. Кикудзи словно окаменел. Спросил, не поворачивая головы:

— Когда сделан этот снимок?

— Лет пять-шесть назад. Фотография была небольшая, пришлось увеличить.

— Да? Должно быть, во время чайной церемонии снимали?

— О-о, как вы догадались?

На увеличенной фотографии остались только лицо, шея и верхняя часть груди — до запаха кимоно.

— Как же вы догадались, — повторила Фумико, — что маму сфотографировали во время чайной церемонии?

— Не знаю, почувствовал, видимо… Глаза опущены, лицо сосредоточенное — сразу видно, что человек чем-то занят. И хотя плеч не видно, чувствуется общая собранность…

— Мама здесь куда-то в сторону смотрит… Наверно, не следовало бы ставить сейчас эту фотографию, но мама ее очень любила…

— Мне она тоже нравится. Хорошее у нее здесь лицо, спокойное.

— Да… И все же она смотрит в сторону… Очень грустно. Перед ней зажигают курения, а она даже не хочет взглянуть на человека.

— Гм… Может быть, вы и правы.

— Конечно! Она же здесь словно отворачивается, да еще потупилась.

— Н-да…

И Кикудзи вспомнил скромную чайную церемонию накануне смерти госпожи Оота.

Она взяла ковшик, зачерпнула кипятку, и из ее глаз вдруг хлынули слезы. Они падали на крутые бока котелка. Ему пришлось подойти и самому взять чашку. Он еще не допил чая, а слезы на котелке уже высохли. Потом, как только он поставил чашку, госпожа Оота упала к нему на колени.

— Знаете, на последних снимках мама совсем худая и очень похожа на меня… — сказала Фумико и запнулась, — Мне почему-то было немного стыдно ставить последнюю фотографию… Потому я и поставила эту, здесь она полнее.

Кикудзи резко обернулся.

Фумико быстро опустила глаза. Должно быть, она все время смотрела ему в спину.

Кикудзи было уже пора отойти от праха и сесть лицом к Фумико.

Легко сказать — сесть. А как найти нужные слова, чтобы она его простила?..

Мидзусаси, в котором стояли цветы, оказался спасительным островком. Кикудзи, слегка повернувшись и опершись одной рукой о татами, стал рассматривать кувшин. Почему бы не рассмотреть его как следует? Ведь это сино, великолепная керамика, один из предметов чайной церемонии.

Под белой глазурью проступал легчайший, едва приметный багрянец. Кикудзи протянул руку и коснулся блестящей поверхности. Она была холодной, и в то же время от скрытого багрянца словно бы исходило тепло.

— Хорошее сино, во всяком случае, мне так кажется. В нем такая нежность… как… во сне…

Он хотел сказать — «как в спящей женщине», но сказал просто «как во сне».

— Если этот кувшин вам нравится, позвольте преподнести его вам, в память о маме.

— Нет, нет, что вы!.. — Кикудзи смущенно взглянул на Фумико.

— Прошу вас, возьмите. Керамика, кажется, действительно хорошая. И маме будет приятно.

— Керамика-то хорошая, но…

— И мама говорила, что хорошая. Потому я и поставила в нее ваши цветы.

На глаза Кикудзи вдруг навернулись горячие слезы.

— Благодарю вас! Теперь я не могу отказаться.

— Мама будет рада…

— Только знаете, я, наверно, не буду использовать этот кувшин на чайных церемониях. Он будет у меня цветочной вазой.

— И отлично! Мама тоже часто ставила в него цветы.

— Но скорее всего цветы я буду ставить тоже не для чайной церемонии, а просто так… Знаете, все же немного грустно, когда чайная утварь используется для других целей.

— Может быть… Но у меня тоже не лежит душа к чайной церемонии. Не буду я больше этим заниматься.

Теперь, когда беседа завязалась, Кикудзи было уже легче отойти от урны с прахом. Он поднялся, взял дзабутон,[14] лежавший возле ниши, и сел на него у самого выхода на галерею.