Тысячекрылый журавль

— Она умерла. От паралича сердца. В последнее время она злоупотребляла снотворным и…

Кикудзи молчал, потрясенный.

— Митани-сан! У меня к вам просьба…

— Да, конечно! Я вас слушаю.

— Может быть, у вас есть врач, хорошо знакомый… Если есть, приведите его, пожалуйста, к нам.

— Врача? Как же так?.. Врача…

Кикудзи поразился — неужели Фумико не вызвала врача? Но он тут же догадался. Госпожа Оота покончила с собой. Фумико хочет скрыть это, потому и просит привести знакомого врача.

— Хорошо, — сказал он.

— Прошу вас!

Фумико, должно быть, все тщательно продумала и лишь после этого позвонила Кикудзи. И ничего не стала объяснять, лишь коротко сказала о случившемся.

Кикудзи опустился на пол около телефонного аппарата и закрыл глаза.

А память в этот момент жила собственной жизнью. Она рисовала сейчас не госпожу Оота, а закат, который видел Кикудзи из окна электрички, возвращаясь домой после ночи в камакурской гостинице, завершившей чайную церемонию. За окном проплыл храм Хоммондзи в Икэгами. В лесу, над храмом, садилось солнце. Багровое и круглое, как шар, оно медленно катилось по ветвям деревьев. Кроны были совсем черные и рельефно выделялись на фоне зарева.

Перекатывающееся с ветки на ветку темно-красное солнце обжигало глаза, и Кикудзи закрыл их. И тогда ему вдруг показалось, что белый тысячекрылый журавль, выпорхнувший из розового фуросики Юкико и прорвавшийся сквозь багровый закат, влетел под его плотно сомкнутые веки.

Тень на Сино

1

Кончилась поминальная неделя, и на следующий день Кикудзи побывал в доме госпожи Оота.

Он собирался пораньше уйти с работы — ему казалось, что после работы уже поздно наносить визит, — но так и не ушел, сидел до самого конца, беспокойно ерзал на стуле, волновался и все время говорил себе, что вот-вот поднимется и уйдет.

Фумико встретила его в передней.

— Боже, это вы!

Она склонилась в поклоне, да так и застыла. Концы ее пальцев касались пола, и казалось: только так, упираясь руками в пол, она может сдержать дрожь плеч. Она исподлобья взглянула на Кикудзи.

— Спасибо вам за цветы, которые вы вчера прислали.

— Ну что вы!

— Вы прислали цветы, и я решила, что сами вы уж не придете.

— Почему? Ведь иногда раньше посылают цветы, а потом приходят сами.

— Об этом я не подумала…

— Вчера я был тут рядом, в цветочном магазине, но…

Фумико понимающе кивнула.

— В цветах не было записки, но я сразу догадалась, от кого они.

Кикудзи вспомнил вчерашний день. Он вошел в магазин, цветов там было видимо-невидимо, и среди цветов он задумался о госпоже Оота.

Ее смерть огромной тяжестью давила на его сердце. Но от цветов пахло так нежно, так тонко, что собственный грех показался ему не таким уж тяжким.

И Фумико сейчас встретила его как-то задушевно.

Она была в белом ситцевом платье. Лицо не напудрено. Лишь на обветренных губах лежал едва приметный слой помады.

— Вчера я был рядом, — повторил Кикудзи, — но подумал, что пока лучше еще не заходить.

Фумико чуть отодвинулась, приглашая Кикудзи войти. Наверно, она с трудом сдерживала слезы, потому и разговаривала, не шевелясь, застыв в глубоком поклоне, а потом внезапно почувствовала, что если еще хоть секунду простоит вот так, склонившись до полу, то обязательно расплачется.

— Я очень обрадовалась вашим цветам, — сказала Фумико, входя следом за Кикудзи в комнату. — Но вы могли прийти и вчера.

— Если бы я пришел вчера, вашим родственникам было бы неприятно. Зачем же вас расстраивать?

Фумико покачала головой.

— Что вы! На такие вещи я давно уже не обращаю внимания.

В гостиной, перед урной, стояла фотография госпожи Оота.

А цветов было мало… Только те, что прислал вчера Кикудзи.

Как странно… Неужели Фумико оставила только его цветы, а другие выбросила или спрятала?

Впрочем, кто знает — может быть, поминальная неделя была для нее тоскливой и одинокой… Может быть, никто не приходил почтить память усопшей.

— Это мидзусаси, если не ошибаюсь?

Фумико поняла, что Кикудзи говорит о кувшине, в котором стояли цветы.

— Да. По-моему очень подходит для этих цветов.

— Кажется, хорошее сино.[12]

Этот кувшин, изящный, цилиндрической формы, для мидзусаси, пожалуй, был маловат, но цветы — букет белых роз и бледных гвоздик — смотрелись в нем действительно очень хорошо.

— Мама тоже иногда ставила в него цветы, потому и не продала, оставила для себя.

Кикудзи сел перед урной, зажег курительную палочку, молитвенно сложил ладони, прикрыл глаза.

Он каялся в своем грехе. Но грех был сладок, и к раскаянию примешивалось чувство благодарности госпоже Оота. Эта благодарность ласкала и успокаивала его сердце.

Почему покончила с собой госпожа Оота? Что завело ее в тупик, из которого не было выхода, — сознание вины или любовь? Кикудзи всю неделю думал об этом, но так и не смог понять, что подтолкнуло ее сделать этот шаг?