Тысяча вторая ночь

На границе Тозера и оазиса расположена «Гостиница финиковой пальмы» низкое одноэтажное строение из красного кирпича пустыни, возведенное вокруг открытого зеленого двора. Двор огибает крытая галерея, «патио», откуда прямой ход в комнаты. В патио «Финиковой гостиницы» сидели в этот сверкающий полдень шестеро европейцев и пили кофе. Они сидели за двумя столами, достаточно удаленными друга от друга. Но это не мешало слуге равномерно уделять свое внимание двум столикам, ибо Африка — страна глазных болезней, и, подобно всему персоналу гостиницы, официант страдал отчаянным косоглазием. В остальном это был курчавый полукровка, по всей видимости лишь недавно оторванный от пальмовой первобытности и вставший на путь преуспеяния.

Лавертисс сказал:

— Ваше первое впечатление от этого странного места, профессор?

— Такого количества мух и ослов, искусанных мухами, я не видел нигде в мире. Да еще пальмы. Одного лишь здесь нет и в помине.

— Чего же именно?

— Людей в небесно-голубых мундирах с радугой на груди.

Другими словами: военных. Официально оазис подчинен Франции, и к нему идет железная дорога. Но европейцев здесь не больше дюжины, и между ними ни одного солдата. Покуда поезд, с которым мы имели удовольствие ехать, доставит в Тозер солдат — здесь может случиться все что угодно.

— Вы разумеете восстание?

— Почему нет? Но зачем .обязательно восстание? В путеводителе Тозер назван богатейшим оазисом Сахары. Здесь двести тысяч пальм и тьма-тьмущая абрикосовых и финиковых деревьев. Два-три арабских плантатора — настоящие миллионеры. Прежде оазис был постоянной мишенью разбойничьих набегов. Если ж нельзя было напасть извне, то боролись внутри оазиса.

— Скажите, Лавертисс, что вы думаете о трех господах с другого стола?

— Они не похожи друг на друга, — кратко ответил Лавертисс. — Если бы здесь был наш друг, прорицатель из Айн-Грасефии, мы получили бы более подробные сведения, nom dun petit chien! Признаюсь, он произвел на меня впечатление!

В эту минуту мистер Грэхэм выпил чашку кофе, осушил пот на лбу и вперил неподвижные фарфоровые зрачки в трех господ за столом на другом конце галереи. Один из них был низенького роста, с щелевидными глазками, черной бородой и растерянным выражением лица. У другого было бритое лицо римского сенатора, чуть красноватый нос и резкие складки в углах рта. В наружности третьего было нечто от маньяка или изобретателя: неподвижно устремленные в пространство водянисто-голубые глаза, светло-рыжие щетинистые усы, поддающаяся вперед голова и костюм с явным преобладанием пышно повязанного галстука. Мистер Грэхэм оглядел фаянсовыми зрачками названных трех господ и голосом, чересчур сонным даже для сиесты в Сахаре, произнес:

— Один из них — француз, другой — англичанин, а третий — немец.

Лавертисс презрительно фыркнул:

— Англичанин, француз и немец! В высшей степени правдоподобно. И без того англичане и французы плохо уживаются после войны, а вы еще навязали им немца в товарищи! И где ж — в Тунисе! Вы забываете, что Тунис — французская колония и что на ближайшие двадцать лет колонии застрахованы от посещения бошей. Дух ясновидения у вас, кажется, тютю! — вместе с ковриком сегодня ночью!

Мистер Грэхэм поднялся с кресла.

— Вы слышали, что я сказал? — произнес он зловеще вибрирующим голосом. — Один из них француз, другой — англичанин, третий — немец. Если вы сомневаетесь в этом или скажете еще хоть слово о коврике, который выкрал у меня сегодня ночью черномазый плут, я попрошу вас выйти на двор и потягаться со мной в боксе. See?

— Милый Грэхэм, — возразил Коллен, — неужели вы в самом деле хотите боксировать при сорока градусах в тени? И почему вы утверждаете, что коврик украл у вас марабу?

— Потому, что я купил его и он пропал. Кто другой мог на него польститься?

— Эге! А помнится, он предупреждал вас перед продажей?

— Он морочил меня: болтал какой-то вздор про джинна.

— Но вы не верите, что к ковру прикомандирован джинн — тот самый, что пророчествует? А сегодня ночью вы говорили, что своими глазами видели, как коврик вылетел в окно. Конечно — пальмовая водка…

Кровь ударила мистеру Грэхэму в голову.

— Я отвечаю за свои слова и знаю себе цену! Я — свободный английский гражданин и не позволю чумазым колдунам садиться мне на шею. Прежде чем я поверю, что джинны занимаются кражей ковров, я съем свою собственную голову. See? A того, кто посмеет сказать хоть слово про коврик или пальмовую водку, я попрошу выйти во двор и со мной побокс…

Ему не пришлось окончить фразу. Голос его все более и более размягчался, и посреди глагола «боксировать» он уснул.

Филипп Коллен наблюдал за ним с некоторой тревогой.

— Что с ним такое? — спросил Лавертисс.

— Надеюсь, что это пальмовая водка, — сказал Филипп Коллен. — Но скажите мне вот что: вы помните большое голубое озеро, которое мы видели сегодня поутру в окне вагона? Пять-шесть километров в глубь пустыни…

— Да, я видел его в окно.

— Вы поверите, что в старину разбойничьи караваны улепетывали им посуху?

— Нет, — сказал Лавертисс. — Мне так же претит это предложение, как Грэхэму то, что джинн украл его ковер.