Тысяча и одна ночь (Княжна Тараканова)

В адмиральской каюте подали десерт и вино. Затем все вышли на палубу посмотреть маневры. Шахерезада словно пребывала в блаженном сне… И она приняла за обман слуха повелительный голос, раздавшийся за ее спиной:

— Отдайте ваши шпаги, господа! Вы арестованы!

Послышались возмущенные крики, и Шахерезада недоверчиво обернулась. Несколько флотских офицеров разоружили Доманского, Чарномского и Ивана Христенека (его-то — исключительно для пущего правдоподобия финальной сцены).

— Что это значит? — спросила Шахерезада еще не возмущенно, а с блуждающей полуулыбкой на лице. Она считала происходящее какой-то шуткой, комедией…

— По именному повелению ее императорского величества вы арестованы, сударыня, — ответил офицер.

— Что вы такое говорите? — воскликнула принцесса. — Где граф Орлов?!

— Арестован! — глумливо ответил офицер, выполняя приказ постановщика сего спектакля.

Шахерезада упала без чувств.

Занавес!

В ночь с 24 на 25 мая 1775 года небольшая яхта совершила переход из Петербурга в Кронштадт. На борту ее было несколько гвардейцев, которыми командовал капитан Преображенского полка Александр Матвеевич Толстой. Капитан был чрезвычайно сосредоточен и еще находился под впечатлением недавней встречи с фельдмаршалом князем Голицыным. Голицын заставил Толстого поклясться на кресте и на Евангелии, что будет вечно молчать о том поручении, которое ему предстоит исполнить. Поручение состояло в том, чтобы принять с «Трех иерархов», корабля адмирала Грейга, некую особу и в глубокой тайне отвезти ее в Петропавловскую крепость. Команда, которая была с Толстым, подбиралась из людей самых надежных и тоже дала клятву вечного молчания.

И вот в казематах Алексеевского равелина разместились новые «гости». Ими были: «всклепавшая на себя имя Елизаветы», два поляка — Доманский и Чарномский, служанка Франциска Мешеде и четыре камердинера. Допросы начали с этих последних, и, таким образом, у Шахерезады имелось некоторое время, чтобы собраться с мыслями и осознать свое положение. Сказать по правде, за те два месяца, пока корабль Грейга шел из Ливорно в Кронштадт, у нее тоже было довольно времени, однако она никак не могла заставить себя принять свое новое положение.

Сначала она не допускала мысли, что возлюбленный оказался предателем. И спустя день или два получила доказательства, что не зря верила Орлову. Шахерезаде в ее корабельном заточении было доставлено — как бы тайно — от него письмо.

«Ах, в каком мы несчастии! — писал граф Алексей Григорьевич по-немецки. — Но не надо отчаиваться, будем терпеливы, и всемогущий Бог не оставит нас. Я нахожусь в таком же печальном состоянии, как и вы, но преданность моих офицеров подает мне надежду на освобождение. Что касается адмирала Грейга, он будет оказывать нам всевозможную услужливость. Мне остается просить вас, чтобы вы берегли свое здоровье, а я, как только получу свободу, буду искать вас по всему свету и отыщу, чтобы служить вам. Только берегите себя, об этом прошу вас от всего сердца. Целую ваши ручки».

Подписи не имелось. Шахерезада решила, что возлюбленный не подписался из осторожности. Так оно и было, но осторожность графа была иного свойства. Немедленно по написании этого насквозь лживого письма он сообщал императрице:

«У нее есть моей руки письмо на немецком языке, только без подписания имени моего, что я постараюсь выйти из-под караула, а после могу спасти ее».

Письмо Орлова имело эффект живой воды. Буквально умиравшая от тоски молодая женщина мгновенно ожила и теперь уповала только на лучшее.

Она так сильно любила Орлова, что подозрение о его рассчитанном коварстве не могло даже зародиться в ее голове.

Бог знает, чего больше — милосердия или жестокости — было в том, что граф Алексей Григорьевич продолжал поддерживать в душе Шахерезады надежды на его любовь и наилучший исход. Скорей всего, о ее душе он мало думал. Ему было главное доставить в Петербург в целости и сохранности ее тело. Зная «отважную и отчаянную натуру» своей бывшей любовницы, он опасался, что Шахерезада решится наложить на себя руки. И решил подать ей надежду на освобождение, заставить жить — ведь Екатерина желала видеть самозванку живой!