Ты следующий

Я ответил, что пишу автобиографическую книгу и что в связи с этим меня интересует: почему он решил довериться именно мне, идеологическому грешнику и неуправляемому поэту, и выпустить меня в большую политику? Живков не разрешил записывать его на маленький диктофон. Некоторое время он будто пытался понять вопрос — или же искал ответ в каком-то долгом ящике своей усталой памяти, рылся в шкафу ненужных воспоминаний.

— Ты имеешь в виду Отечественный фронт?

— Да, именно о нем я и спрашивал.

— Почему? Да потому, что нам был необходим молодой культурный человек, который умеет разрушать шаблоны…

Признаться, я ожидал наконец услышать то самое тайное соображение, которое ускользнуло от меня когда-то давно и так и не поддалось расшифровке. И сейчас я был разочарован, как ученый, который установил, что Марс необитаем, и вслед за этим почувствовал, как на него наваливаются печаль и одиночество…

Намного больше говорит американский исследователь Джон Белл в уже упомянутой книге «Болгарская коммунистическая партия от Благоева до Живкова». Проследив изменения, в результате которых Джагаров стал «вице-королем», он пишет: «Любомир Левчев, талантливый поэт с большим потенциалом, который начал свою карьеру как бунтарь, становится близким семье Живковых в качестве главы Союза писателей и первого заместителя Людмилы Живковой… Он был одним из самых главных менеджеров болгарской культуры. Несомненно, эти взаимоотношения вызывают вопрос: кто кого использовал? Живков ли использовал приманки в виде всяческих благ и власти, чтобы держать интеллигенцию в узде, или же сами интеллигенты пользовались своими отношениями с Живковым, чтобы постепенно расширять свою свободу действий? Возможно, наблюдались элементы того и другого одновременно…» (с. 140).

— А что думаешь ты сам, черт побери?! — вспылил Сумасшедший Учитель Истории, потеряв терпение. — Почему другим надо отвечать на твои вопросы?

В 1972 году я думал, что Живков, проанализировав ошибки Хрущева, стал искать опору в молодом поколении и в интеллигенции. Я был уверен, что он не читал Герберта Маркузе, но полагал, что, руководствуясь своей исключительной интуицией, он аккуратно подыскивает подходящую модель. Что касается Людмилы, она совершенно не боялась открыто говорить о необходимости изменений социализма на основе нового сознания.

Находясь в поисках обновления, я, к своему собственному удивлению, наткнулся на интересный след там, где меньше всего этого ожидал: в истории Отечественного фронта.

Уже в конце 20-х годов стало ясно, что мировая революция будет ждать поезда новой мировой войны. В Коминтерне шло обсуждение новых тактик. Большевизму грозила все более жесткая изоляция, а фашизм завоевывал массы; тогда-то и появилась идея создать единые народные фронты левых сил и партий — в противовес империализму и фашизму. Как ни странно, идея принадлежит не Сталину: она приписывается в основном Георгию Димитрову, Пальмиро Тольятти и Морису Торезу. Эти демократические фронты, или коалиции, и в самом деле играли важную роль во время Второй мировой войны и сразу после ее окончания. Болгарский Отечественный фронт, который включал в себя аграрную партию, общество офицеров «Звено», социалистов, социал-демократов, либералов, радикалов и, разумеется, коммунистов, совершил переворот 9 сентября 1944 года. Тогда он установил свою власть, которая на первый взгляд казалась демократичной — пока не пришло осознание того, что это лишь ширма для советских амбиций… Тогда иллюзия разрушилась изнутри, и остался лишь внешний фасад.

Несмотря на то что КПСС и Советский Союз приписывали себе все новые и новые успехи на мировой исторической арене, в 60–70-е годы они попали в такую идейную и политическую изоляцию, что их дальнейшее существование было под вопросом. Требовалось наладить новые связи с реальными историческими процессами. Сам социалистический идеал нуждался в новых образах. Парадоксально или нет, но ситуация напоминала канун новой мировой войны. Запахло катастрофой.

Мой мозг, уже погруженный в мистерию революционного мышления, чувствовал, что где-то под руинами фронта еще теплится важный и, возможно, по-прежнему живой смысл.

В 1972 году его стоило искать вовне, а не снаружи…