Ты мерзок в эту ночь?

Весь ужас этого рассказа заключается в том, что он был написан для «Книги Мертвых-3», антологии, которая подверглась многочисленным отсрочкам, скандалам, интригам и едва ли не судебным разбирательствам только для того, чтобы затонуть под весом редакторского и издательского идиотизма. Что касается самого рассказа, он родился, когда я писал «Изысканный труп» и должен был хоть отчасти развеять свою одержимость Джеффри Дамером, чтобы продолжать работу. Некоторые читатели жаловались, что Дамер чересчур повлиял на персонажей романа. Если вы один из них, то этот рассказ может прийтись вам не по душе.

Джастин перечитывал «Вино из одуванчиков» уже в семнадцатый раз, но все равно жалел, что оно подходит к концу. Он вообще ненавидел окончания.

Он захлопнул книгу и какое-то время сидел в своей тенистой спальне, баюкая старое, затертое издание Рэя Бредбери в мягкой обложке, дивясь миру, который держал в руках. Возня раскаленного города за окном позабылась; он был все еще затерян в прохладной зеленой Византии 1928 года.

Под этой потрепанной обложкой внезапное осознание собственной смертности превращало мальчика в поэта, а не в мрачное орудие разрушения. Люди умирали, лишь высказав друг другу все, что нужно было сказать, а лето никогда не уходило насовсем, пока в подвале поблескивали бутылки, полные дистиллята воспоминаний.

Для Джастина дистиллят воспоминаний пришелся на горький урожай. Лето 1928 казалось бесконечно, невообразимо далеким, за целых сорок лет до того, как окаянное семя оплодотворило проклятую яйцеклетку, и получился он. Когда он отложил книгу и глянул на засохшую кровь у себя под ногтями, оно как будто еще отдалилось.

«Художник, который не читает — вовсе не художник», — написал он однажды в дневнике, который как-то пытался вести, но бросил пару недель спустя от отвращения к собственным мыслям. «Книга — это ключ к чужому сознанию, также как тело — ключ к чужой душе. Читать хорошую книгу — все равно, что до половины погружать палец в чей-нибудь мозг».

В вымышленном мире никто не уходил преждевременно.

Литературные герои никогда не исчезали — достаточно лишь открыть книгу, и они уже тут как тут, там, где ты их оставил. Ему хотелось, чтобы живых людей удержать было столь же просто.

Можно, конечно, удержать их части — можно даже сделать их частью себя. Это было легко. Но заставить кого-нибудь всегда быть рядом, помешать ему уйти или постепенно распасться, как всегда случается… просто владеть кем-нибудь. Целиком.

Возможно, для этого были способы. Должны были быть.

Даже в Византии следил и охотился Одинокий.

Джастин лежал, свернувшись клубком у изголовья кровати, обернув голые ноги запятнанным кровью одеялом. Это было его любимое место для чтения. Он бросил взгляд на тумбочку, где лежала электродрель марки «Блэк и Декер», ножницы, рулон бумажных полотенец и шприц, полный хлорного отбеливателя. Дрель была еще не подключена. Закрыв глаза, он позволил легкой неспешной дрожи пробежать по телу, отчасти от ужаса, отчасти от вожделения.

Воздух в его комнате пронизывали крики, матрас глубоко пропитали жизненные соки, в подкладку подушки были зашиты целые жизни, которые можно было извлечь и посмаковать позже. Времени всегда хватало, если не давать воспоминаниям ускользнуть. Большинство из них он хранил. Точнее говоря, хранил семнадцать из них — всех, кроме первых двоих, которых не желал.

Отец Джастина едва успел повидать его после рождения, перед тем, как исчезнуть в неприглядной ночи Лос-Анджелеса. Мать растила его в грязном уголку континента, на обедневшей окраине города, считавшего своих бедняков чем-то вроде токсических отходов — бесконечно и неотвратимо исторгаемых прогрессом, зловонных, уродливых и опасных, которые тяжело содержать или устранять. Их маленький оштукатуренный домик стоял на границе огромных трущоб, и мечты Джастина были приправлены стрельбой, игры пронизаны запахами мочи и мусора. Его часто избивали до крови просто за то, что он был тощим белым мальчиком с книжкой. Мать никогда не замечала его ободранных об асфальт ладоней или тонкой корочки крови, которая часто насыхала между его разбитым носом и ртом, пока он доходил до дома.