Творцы русской идеи

«Человек, — писал Лосев, начиная свою книгу «Философия имени», — для которого нет имени, для которого имя только простой звук, а не сами предметы в их смысловой явленности, этот человек глух и нем и живет он в глухонемой действительности. Если слово не действенно и имя не реально, не есть фактор самой действительности… тогда существуют только тьма и безумие и копошатся в этой тьме только такие же темные и безумные глухонемые чудовища. Однако мир не таков. И вот рассмотреть его как имя я и дерзаю в той книге»¹⁵.

«Философия имени» — вполне академическое произведение, в ней нет полемических выпадов, как в «Диалектике мифа», но в целом книга посвящена той же проблеме — миру личности, ее бытию, осмысленному бытию. После коммунистической революции проблема получила вдруг политическую окраску. Новые властители, стремясь укрепить свои позиции, прилагали все усилия к тому, чтобы отбить у народа историческую память. Традиционные географические названия заменялись на новые, то же самое происходило с личными именами. Исчезать стали Марьи и Дарьи, появились Ленины и Октябрины. Некто Петр Демидов обозвал себя «Лев Троцкий» (но, видимо, ненадолго!)¹⁶. Ныне это безумие нас миновало: Санкт-Петербург, Тверь, Нижний Новгород получили свои традиционные наименования, и личные имена никто не коверкает.

Вернемся, однако, к зловещей «справке». Самое гнусное в ней — обвинение в воинствующем юдофобстве. Цитат никаких, одна «интерпретация». А люди моего поколения помнят зловещие слова Сталина, что активных антисемитов у нас расстреливают. Расстреливали антисемитов, а заодно и семитов. Следствие явно подводило Лосева под смертную казнь.

Приговор оказался более мягким: десять лет лагерей. В тюрьме и на строительстве Беломорканала Лосев провел около трех лет. Нашлись заступники (сестра Ленина М. Ульянова и жена Горького Е. Пешкова), и философ был освобожден. Но до смерти Сталина Лосев — выдающийся мыслитель и блестящий литератор — не мог выступать в печати. В Союз писателей его приняли накануне девяностолетия. Вскоре присудили Государственную премию — за многотомную «Историю античной эстетики».

Почему Лосев обратился к античности? Не только потому, что окружающая действительность бездуховна и безнравственна и нам следует вернуться к тому, с чего начинала мировая культура. Нет, Лосев как раз выступал против некритического отношения к древности (как в книге «Эстетика Возрождения» против излишних восторгов по поводу ренессансного рационализма). Античность — «детство человечества», ее культура слишком телесна, ее мифология примитивна, «относительна». Абсолютная мифология пришла с христианством, на родной земле, в родной культуре искал и находил Лосев свои идеалы. Именно поэтому в конце своей жизни он снова обратился к творчеству Соловьева.

Путь к признанию был тернист. В пятидесятые годы, когда началась подготовительная работа над нашей «Философской энциклопедией», был объявлен конкурс на ряд статей, имевших ключевое значение. Среди поступивших на тему «Диалектическая логика» выделялась одна, под девизом «Москвич». Автор вполне владел официальным жаргоном, но трактовал проблему глубже и оригинальнее, чем было принято в то время. В приложенном списке литературы упоминались работы всех членов жюри. И они дружно проголосовали за «Москвича». Вскрыли конверт — Лосев, в то время ходивший в ошельмованных. Премию ему дали, но статью не напечатали. В энциклопедии нет статьи «Диалектическая логика», потом появится «Логика диалектическая» — без подписи, но со значительным использованием лосевского материала.

А пока Алексей Федорович овладевал искусством «демагогической логики», без которой в те годы было нельзя. Я впервые увидел его в 1966 году (он уже мог меня только слышать). В серии «Философское наследие» готовился Платон, издательство устроило совещание по поводу вступительной статьи, написанной Лосевым. Редактор требовал от автора критики «ошибок Платона». «Каких ошибок?» — «Но ведь Платон был идеалист!» Слепой старец, невозмутимо выслушивавший все благоглупости, вдруг взорвался, стукнул об пол палкой, на которую опирался. Успокоившись, ответил: «Ну и что? Умный идеализм ближе к умному материализму, чем глупый материализм, вы знаете, кто это сказал?»

Ссылка на авторитеты порой помогала. В книге о символе Лосев процитировал даже одиозного Митина. Многие удивлялись, но поддержка влиятельного академика была обеспечена. «Я — не великомученик, а боец, мне подавай победу, а не посмертное почитание», — сказал он однажды. И выходил победителем в трудных ситуациях.