Твоя Мари. Энигма

– Мы живем в лайф-стайле, – объяснил мне Олег потом. – Это значит, что наша Тема не прекращается ни на секунду двадцать четыре часа семь дней в неделю. Она не принадлежит себе и делает что-то только с моего одобрения. Я всегда знаю, где она, с кем, что делает. Она не может принимать решений сама, а я могу требовать от нее все, чего захочу, и не получу отказа.

– То есть, если я сейчас попрошу разрешения ее трахнуть, и ты разрешишь, то она не откажется? – заржал я и тут же осекся, увидев его глаза – жесткие, чуть прищуренные:

– Все верно.

– Не понял…

– Что именно ты не понял? Если я скажу, она пойдет с тобой и сделает все, что захочешь ты. И не будет выражать протестов или возмущений.

– Охренеть… – выдохнул я. – И это… нормально?

– Для нашего типа отношений – да.

– А бывает иначе?

Тут я получил, наверное, самый длинный монолог от Олега за все годы, что его знал… Он вывалил на меня такую гору странной, пугающей и одновременно возбуждающей информации, что я плохо спал ночью и все думал о его ответе на мой вопрос по поводу его нижней – теперь я знал, как это называется.

Я прожил тогда у него неделю, и за эту неделю Олег научил меня кое-каким финтам с флоггером и «кошкой», попутно рассказывая, что можно, а что нельзя. Оказывается, у него, помимо японки, с которой он жил постоянно, было еще две девушки, приходившие для экшенов – так это называлось. Вот одна из них мне и досталась в качестве «учебного пособия».

– Тебе будет попроще, ты анатомию хорошо знаешь, – говорил Олег, ставя мне руку на удар. – Представляешь, где какие нервы, где опасные места в теле, по которым ни в коем случае нельзя работать.

Я чувствовал такое возбуждение, что не мог говорить, только головой тряс, как взбесившаяся лошадь. Когда моя рука впервые опустила плеть на обнаженную спину девушки, я почувствовал, что вот теперь все пойдет так, как надо. Как будто я нашел себя.

Вернувшись домой после каникул, я долго чувствовал себя как не в своей тарелке, было ощущение, что я постоянно болен – меня ломало, как при высокой температуре, клонило в сон, руки дрожали. В моей жизни уже тогда была Мари, Машка. Ну, как – была…

Она мне очень нравилась, я помню даже, как впервые увидел ее на подготовительных курсах. Между прочим, кругом было тогда полно симпатичных девчонок, куда более красивых, чем Мари – худая, высокая, в неизменной темно-синей кофточке с маленьким воротничком и длинной джинсовой юбке. У нее тогда были натурального цвета волосы – темно-русые с рыжеватыми прожилками, которые на солнце давали какой-то золотистый отблеск. Я не знаю, чем именно она зацепила меня тогда, но помню, что на всех занятиях всегда садился так, чтобы видеть ее профиль, наблюдать за тем, как она старательно записывает лекцию, чуть прикусив нижнюю губу, как поправляет прядь волос на виске, постоянно выпадавшую из-под большой заколки-ракушки, державшей остальные волосы в закрученном пучке. У нее была удивительно несовременная по тем временам прическа – волосы до плеч она собирала кверху, закалывая их, а не распускала, как делали все девчонки. Но к ее длинной тонкой шейке только такая прическа и подходила. Иногда она делала «хвост» у самого основания шеи и закалывала его заколкой в виде большого шифонового банта – черного, в мелкий белый горох, и этот бант подчеркивал всю хрупкость ее образа и придавал облику Мари какую-то несовременную воздушность. Я смотрел на ее шею и думал, с каким наслаждением гладил бы ее пальцами, прикасался губами, скользил вниз…

Пару раз я провожал ее домой, но она никогда не приглашала зайти, не соглашалась куда-то пойти вместе. Учились мы потом на разных факультетах, почти не виделись на первом курсе, а потом вдруг она стала попадаться мне на глаза все чаще, и я, наведя справки, узнал, что она перевелась. Почему-то всегда хотелось думать, что из-за меня…

Я стал понастойчивее, она вроде как не возражала, но и особой радости не выказывала, и это меня задевало – девчонки за мной носились толпами, буквально вешались на шею, проблем с выбором никогда не было, а тут… Наверное, этим она окончательно меня добила, заставила в себе сомневаться. Я все чаще провожал ее домой, водил в кино, в театр – но и только. Дальше она не пускала, и я, проводив ее, ехал в общагу к какой-нибудь однокурснице, чтобы там сбросить накопившееся нереализованное желание.

Сдалась Мари как-то незаметно, я даже не сразу понял, как вышло, что однажды утром первое, что я увидел, проснувшись, было ее спящее лицо. Я приподнялся на локте и долго всматривался в это лицо, в тот момент казавшееся мне идеальным и самым красивым на свете. Я окончил художественную школу, педагоги говорили, что есть талант – мог нарисовать что угодно по памяти, и уж в красоте линий разбирался. А вот это лицо украшало задние страницы всех моих конспектов – иной раз на лекциях я видел профиль Мари и не мог удержаться, рисовал.