Твой выстрел – второй

В одну из последних своих ночей Иван проснулся, казалось, беспричинно. Дядька мирно посвистывал носом на топчане. Но нет, причина все-таки была. Иван спал сторожко, во сне и услышал, как кто-то проскакал наметом мимо землянки на хорошо подкованном коне, дробившем подмерзшие лужи со звоном. Он вспомнил об этом, когда очнулся как следует, но встревожился не сильно. Каралат на ночь не оставался без вооруженной охраны. Охранялся волисполком и каталажка Ивана, где дозревали его подопечные, у военкома в подчинении было три красноармейца, они поочередно охраняли арсенал, куда коммунары сдавали винтовки после учений, а сами коммунары выставляли свою охрану к деннику для лошадей и на баз для скота. Городской гонец не останется незамеченным, утром Ивану доложат, проскакал ли он через весь Каралат, направляясь в другие села (так уже и не раз бывало), или же заворачивал к кому-то из местных. Не сильно встревожился Иван, но встать, выйти, послушать и посмотреть все-таки надо. Накинув шинель, он вышел на крыльцо.

Стояла туманная мартовская ночь, зима умирала… Под легким морозцем рождался иней и украшал землю, безразличную к людским тревогам и скорбям. Иней пал на шинель Ивана, оросил волосы. Он не ощущал этого и о своей легкой тревоге забыл. Подняв голову к небу, он зачарованно видел и слышал, как умирает зима. Низко, почти над самыми крышами, трубили, пролетая, гусиные станицы. Ивану казалось, что могучее крыло сейчас ударит и развалит его надвое, он инстинктивно вжимался в дверь. Чуть выше со снарядным свистом проносились утиные стаи, рыдали какие-то странные одиночки-птицы, унося свою скорбь неведомо куда. Высоко в небе тоскующе и звонко перекликалась казара[1]. А еще выше, где небо было чисто от испарений земли, где меркли хладные синие звезды, – оттуда падали особые, неповторимые, пронзающе-серебрянные лебединые клики, от которых в непонятной печали содрогалась Иванова душа. Продрогший, измученный неведомой и сладкой мукой, он возвратился в горницу, спросил тихо:

– Спишь, отец?

Так получилось, впервые назвал этим словом дядьку. И не пожалел об этом. Он вдруг богат стал, дарить хотелось…

– Нет, не сплю, сынок, – растерянно отозвался дядька. – Вань, а я тебе и есть крестный отец. Не раз хотел назвать тебя сынком да никак не решуся.

– Что ж так? – лукаво спросил Иван.

– Вина моя перед тобой, – сказал Вержбицкий, – отдал тебя попу. Ты на меня за это зла не держи.

– И в мыслях не было, – рассмеялся Иван. – Выдумаешь, право… Да и попу, ежели рассуждать по-человечески, надо было бы мне хоть одно благодарное слово сказать, когда хлеб изымал и из дому его вытурял. Все-таки с восьми и до пятнадцати лет жил у него, церковно-приходскую школу на его хлебах закончил, из его библиотеки не вылезал.

– Что ж не сказал?

– Классовая стенка не позволила, – ответил Иван. – Кстати, где он? Живой? На сердце жаловался, меня чуть не разжалобил.

– В городе он. С попадьей и со всем ее кильдимом. У него и там дом свой имеется. Все он, Ваня, знал, и все он предвидел. Голова!

– То-то и оно-то, – хмуро сказал Иван. – Ничем их, захребетников, не проймешь.

Глава пятнадцатая

Вот и пришел тот мартовский день, когда в городе вскипел контрреволюционный мятеж. Советская власть там на короткое время пошатнулась, а здесь, в богатом Каралате, она пала, потому что здесь коммунары все-таки были в меньшинстве…

Приказ № 10 от 27 марта 1919 года по Астраханской губернской милиции

В дни кулацкого контрреволюционного восстания в Каралате начальник волостной милиции Иван Гаврилович Елдышев, отбившись от кулаков и подкулачников, вбежал в землянку и оттуда отстреливался. Озверевшая толпа, подстрекаемая разной черной сволочью, видя, что тов. Елдышев героически защищается, облила керосином землянку, подожгла ее, и Елдышев был сожжен живым, но не сдался. Так погиб верный сын трудового народа.

Сожалея о столь мученической смерти тов. Елдышева, я глубоко убежден, что среди товарищей милиционеров найдутся еще и еще сотни таких же преданных великому делу революции, за которую гибнут каждый день лучшие сыны пролетариата.

Нач. губмилиции И. Багаев

Вержбицкий не служил в милиции, поэтому в приказе о нем ни слова не было. Но Иван отстреливался не один, а вместе с дядькой.

Перед землянкой в весенней грязи мертвыми комками лежали три человека. Двое были из точилинского выводка. Дед Точилин глухо выл за углом землянки напротив, потом вышел, выстрелил из нагана и, пошатываясь и продолжая стрелять, побежал к разбитому окну, за которым стоял Вержбицкий. Иван Прокофьевич свалил его последней пулей, бережно поставил винтовку к стене, сказал: