Твой сын, Одесса

— Ну, смотри же, смотри, это мне Леша вчера подарил!..

Вчера Нина рано закрыла ставни в своей комнате и легла спать. Но уснуть никак не могла — очень хотелось есть. За стеной крупными мужскими шагами ходила мать — она тоже хотела есть и думала, чем накормить отца. Что-то ворчала себе под нос, входила в комнату Нины и гремела кастрюлями. Они были пусты. Кому же лучше было знать об этом, как не маме. Но мать как будто не могла поверить этому и все заглядывала и заглядывала в них… Потом она тяжело вздохнула, достала из буфета кусочек хлеба (маленький, черный, черствый, Нина знала — это последний кусочек во всем доме), посыпала его солью, налила из графина стакан снеговой воды и понесла отцу.

Нина никак не могла уснуть.

Пришел Алеша. Сел на краешке Нининой кровати, погладил ее по отливающим медью волосам.

— Красивая ты у нас, Нинок, вся в отца. Говорят, если девочка в отца, счастливой будет… Ты будешь счастливой, Нина. Будешь…

— Леша, ты ничего не принес?

Алексей всегда приносил что-нибудь: кусочек хлеба, сухой затертый бублик, как-то даже несколько ломтиков ветчины, прихваченных Яшей в бодеге Латкина.

— Нет, сестричка. Ничего у меня нет. Ничего… Завтра Петр Иванович обещает партизанский паек выдать. Завтра принесу.

С тех пор, как Нина следом за братьями дошла до Усатовских катакомб, ребята не скрывали от нее, что они связаны с партизанами. Однажды даже послали ее в оперный театр на дневное представление, на галерку. Рядом с Ниной сел старичок в очках, очень похожий на старого аптекаря. Когда занавес поднялся и свет погас, Нина сунула в руку старику записку от Яши…

— Завтра принесу, — повторил Леша.

— А паек из катакомб дядя Павел принес? Или дедушка с усами? — не открывая глаз, спросила Нина.

— Какой Павел? Какой дедушка с усами? — встревожился Алексей.

Нина тихонько засмеялась:

— Вчера я видела дедушку Кужеля. И с ним, наверное, дядя Павел был — такой высокий, красивый… Плечи — во!

— Все ты придумала, Нина. Откуда тебе Кужеля знать!

— А вот и не придумала, а вот и знаю, — опять тихо засмеялась Нина. — И хатку его знаю: белая белая и рядом — колодец, как на картинке… Только колодец без журавля, а с барабаном. Такой деревянный барабан с ручкой, на него цепь накручивается — длиннющая-предлиннющая…

— Все это тебе приснилось, Нина. Нет никакого Кужеля и никакой белой-белой хатки…

— А вот есть, — упрямилась Нина. — А вот видела! Весной пионеров возили на экскурсию в Нерубайское, ты не знаешь. Дедушка Кужель и еще второй дедушка, дедушка Трофим… Трофим Прушинский. Они нам катакомбы показывали, где при деникинцах партизанили. А потом к дедушке Кужелю мы ходили воду пить… Я помню…

— Ну вот, — сказал Леша. — А теперь тебе дедушка Кужель приснился. Поняла?.. И никому этот сон рассказывать нельзя. Поняла? Так надо. Ты же обещала быть дисциплинированной, Нина. Обещала?

— Ага, — вздохнула девочка.

Леша был очень грустен и нежен.

— Вырастешь, Нинок, будешь счастливая… Вспомни, что все, что мы делали с Яшей, делали для тебя… для всех вас…

Он поцеловал ее в оспинку на лбу, как раньше делал отец, когда Нина ложилась спать.

— А сейчас ничего у меня нет, золотинка, ничего… Кроме вот…

Леша торопливо снял со своего пальца тоненькое золотое колечко, подаренное ему мастером ювелирной фабрики в день первой Лешиной получки. Чудной это был мастер: другие от учеников с первой получки требовали долю на пропой, а он за свои деньги делал своим ученикам подарки. Говорят, тот мастер в гетто снял свои золотые коронки и отдал охраннику, чтобы тот не видел, когда будут переправлять на волю больную еврейскую девочку. А сам умер от голода…

Нина проснулась утром, колечко сияло на ее худеньком пальчике…

Но глупый Бобик ничего не понимает в золотых кольцах. Он скулит, вырывается, гребет лапами снег, норовит лизнуть Нину в лицо, бесшабашно весело смотрит Нине в глаза.

— Ах, пес, пес! — смеется Нина, целует Бобика в черный нос и отпускает ошейник.

Ошалелый Бобик кубарем вьется в снегу, визжит и убегает.

А Нине весело! Розовыми пальчиками она нагребает в ведро искристый снег и поет звонко, на весь двор поет:

Сидит бешеный Адольф
Под смерекою.
Он не мелет, не кует,
Не мерекает.
Антонеску перед ним
Низко стелется.
Только Гитлер не мычит
И не телится!

А в конце двора появляется дворник Степан. Хмурый, горбатый дворник, заросший рыжей щетиной, повязанный грязным платком вокруг шеи, с длинными, до колен, неуклюжими руками. Маленькие недовольные глаза из-под лысых бровей. Колючки, а не глаза… Он был дворником при Советах, остался и при румынах. Во дворе все его опасаются, говорят — оккупантам продался. Он всегда пугает Нину:

— У хлопцев ваших шумно вечером было в комнате. Пусть прекратят, а то в участок доложу.

Или:

— Опять до ночи в мастерской сидели. Свет жгли. В щели свет видно, маскировку нарушают.

Если кто ночью во дворе спичкой чиркнет — сразу:

— Гаси огонь! Бомбу с воздуха захотел?!

А что та спичка? Ее и на земле-то за несколько метров уже не видно.