Твой час настал!

 — Тайна сия, все равно, что мешок с золотом, который на дороге валяется, да никому в разум не входит мешок поднять и открыть. Всяк пинает его ногой. Подумать бы, что наш царик из себя являет, даже если бы его чудом на престол возвели? Леший, и тот, загогочет во все горло. Люди разглядят, что поставили вовсе не царского сына, а безродного бродягу. Король его отвергнет, а церковь проклянет. А есть у нас, атаман, царица  Марина, на царство венчаная в Успенском соборе...

 — И с тем бродягой повенчаная...

 — Тебе ли не знать, атаман, что с бродягой она не венчана и супругом к себе в постель не потащена.

 — Не великую ты мне тайну открыл. Стоило ли выходить на мороз?

 — Тебе поспешить бы, атаман, поднять тот мешок, дабы не опередил бы тебя пан Сапега. Ян Сапега уже нацеливался сей мешок поднять, да своих пока опасается. На смех поднимут, король прогневается. Почему бы тебе, атаман, вождь казацкий, не стать супругом вдовой царицы, да еще и венчаной на царство.

 — То твоя правда, что мешок валяется на дороге. Не напрасно говорят, что ты князь всякому лукавому делу заводчик. Да вот вопрос : золото ли в том мешке, а вдруг навоз?

 — И навоз сладостью покажется, если вспомнить, как ляхи казачьих атаманов в медных котлах живьем варили.

 — То было... Из той песни, слова не выбросишь.

Шаховской приговаривал.

 — Погляди на себя, атаман! Поди, каков молодец! Статный, голубоглазый,  плечи богатырские. Не тебе ли полонить царицу Московскую?

 — Что же ты, князь, за других стараешься? Подыми сам мешок с золотом, что на дороге валяется.

 — Подобрал бы, если бы за мной стояли казацкие таборы.

 — Сватом набиваешься?

 — В хорошем деле, почему бы и сватом не быть? Не медлил бы, потому как царству наследник надобен.

 — А тебе на чужом пиру похмелье ?

 — Чай, не обнесешь чарой!

 — Не обнесу! Я не Шуйский.

 Шаховской сел на коня и ускакал «заводить дело».

Заруцкий вернулся к атаманам, и едва переступив порог, молвил:

 — Если уж , братцы, к нам Шаховской прискакал, время нам о себе крепко подумать. С ляхами нам не по пути, для них мы навечно быдлом останемся. С цариком еще возможно поиграть, да ить и с ним далеко не уйдем, а нам думать куда прибиться.

Казакам думу думать, то ж думу думать приспело и Марине. Жизнь в тушинском лагере научила ее вникать в настроение поляков и русских. Как бы она не очаровывалась своим саном царицы, а не могла не видеть, что она царица без царства. В смуте, что началась в тушинском лагере, она воочию увидела., что нет у нее среди поляков ни сторонников, ни защитников, а еще того меняя у русских тушинцев, они откровенно тянули более к Богданке, чем к ней. И осталась у нее одна опора, одна надежда, порезираемый ею жидовин. Ныне же и Богданка терял, что имел. Рухнула ее вера в польскую честь. Оставалось найти виновника ее бед. Мысли ее обратились к польскому королю. Не в сражении рушился на глазах тушинский лагерь. Скопин еще не дошел, раскол внесли королевские комиссары. В досаде и в обиде, Марина села писать королю письмо, полагая, что он может одуматься и защитить ее право на московский престол.

Легко ложились строчки на бумагу: «Если кем-либо на свете играла судьба, то, конечно, мною. Из шляхетского звания она вознесла меня на высоту московского престола для того, чтобы бросить в ужасное заключение. Только лишь проглянула обманчивая свобода, как судьба ввергнула меня в неволю, повидимому, в лучшую, но  на самом деле еще более злополучнейшую, так, что я не могу жить сообразно моему сану. Все отняла у меня судьба ; осталась только справедливость и право на московский престол, обеспеченное коронацией и укрепленное двойною присягою всех сословий Московского государства. Я имею надежду, что Бог — мститель неправдам, охранитель невинности не дозволит моему врагу Шуйскому пользоваться плодами измены и злодеяний. Ваша милость должны помнить, что кого Бог раз осиял блеском царственного величия, тот не потеряет этого блеска никогда, так как солнце не потеряет своего блеска от того, что иногда закроют его скоропроходящие облака.»

Подписала четкими, большими буквами «ЦАРИЦА МОСКОВСКАЯ».

В глубине души сохранялась надежда, что король внемлет ее словам и признает ее права царицы Московской. Но разум  с холодной строгостью убеждал, что король, с того часа, как взял в осаду Смоленск, самый жестокий ее враг,  а с ним встанет против нее и польское рыцарство.

Так оно и сошлось. Будто бы угадав ее мысли, к ней явился князь Шаховской. Беспрепятственно прошел сквозь охранение, сразу приступил к делу.

 — Шуйского племянник Михайло Скопин завтра будет в  Москве. Тушинский стан от одного дуновения его войска рассыпется. Не хочет же, государыня, быть плененной самозванным царем и убийцы ее супруга?

 Марина ответила, сама не веря своим словам:

 — Неужели польское рыцарство столь беспомощно, что не устоит против лапотников?

 — Не устоит! А казаки не станут оборонять поляков, им о себе подумать бы.

 — Ну и что надумали?

 — За царицу Московскую надумали постоять! Атаман Заруцкий дает тебе охранение, чтоб ты уходила бы из Тушино, хотя бы в Калугу, а там будут видно.

 — Меня стерегут.