Тутмос

— Я изгнал его правителя, но внутри зреет что-то нехорошее. Жители Кидши не считают себя покорёнными, хотя и платят мне дань. По-настоящему покорен только тот, кто побеждён в бою — это я теперь знаю. — Тутмос нахмурился, по лицу тёмным птичьим крылом промелькнула тень. — Значит, придётся покорить их всех поодиночке. А потом я пойду в Митанни.

— Ты всю жизнь проведёшь в походах.

— А для чего ещё жизнь? Для того, чтобы стрелять на охоте уток и антилоп и ласкать красавиц? Всё это хорошо, но я рождён воином, мне лучше всего спится на походном ложе…

Она подумала: «Не на моём…»

— Слишком долго я ждал, Нефрура. Отец не успел сделать всего того, что было ему завещано его отцом. А я должен дойти до тех пределов, до которых доходил мой дед. И дальше его! Слишком много потеряла Кемет за время правления хека-хасут. Теперь нужно всё вернуть, я должен могучее царство оставить своему сыну. Можно строить дворцы и храмы, но враги могут их сжечь. Нужно сделать так, чтобы не было врагов! Кемет нужны рабы, много, много. И я приведу их со всех концов земли…

Тутмос мечтал вслух, забыв о том, что жена всё ещё сидит у него на коленях. Она могла бы гордиться таким доверием с его стороны, но знала ему цену: Тутмосу было всё равно, кто слушает его — царица, наложница или жрец. Размышляя о военных походах, он забывал обо всём остальном, и ничто не имело значения, кроме воздвигаемых словами крепостей, выстраиваемых отрядов, сокрушённых врагов. Вздумай она удерживать его или давать советы — он оттолкнул бы её яростно и зло, как охотничью собаку, посмевшую покуситься на убитую господином дичь.

— Нужно добиться того, чтобы любой ханаанский правитель падал ниц, заслышав имя владыки Кемет, чтобы не было нужды посылать к нему даже трёх вооружённых воинов. Предателям нужно вырывать языки и ноздри, замышляющие злое против великой Кемет должны сгореть. И я этого добьюсь! Если за время царствования женщины они привыкли смотреть на Кемет с высоты своих крепостных стен, то теперь будут бояться оторвать голову от земли, на которой я заставлю их пресмыкаться! Мои наместники будут править моим именем в Ханаане и Куше, а может быть, и в Митанни. Скажи, разве я хвастаюсь, Нефрура? Разве я мало сделал за эти два года?

— Ты сокрушил Мегиддо, мой господин.

— И не только Мегиддо! Они ползли на брюхе, глотая пыль, эти ничтожные царьки в пёстрых одеждах, с золотыми кольцами в ушах. Решили, что обошлось? Посмотрим, что будут вопить они, когда разобью их поодиночке, когда их сыновья станут моими рабами, а дочери наложницами! Только… — Тутмос вдруг резко оборвал себя, повернул к себе голову царицы, заглянул ей в глаза. — Только роди мне сына! На руках буду носить тебя, забуду всё плохое, что было, тканью небесной украшу твоё ложе! Не веришь? Докажу!

— Чем же, мой господин?

Он поднял её на руки, как девочку, прошёлся вместе с ней по вдруг посветлевшему покою.

— Солнце несу в своих руках, солнце! И буду нести даже по пескам великой пустыни! Сожги меня, благодатное, но дай то, что я хочу!

Царица тихо смеялась, прижавшись головой к груди своего грозного воителя.

* * *

— Могу я прервать твои размышления, досточтимый Менту-хотеп?

— Нет, Рехмира. Оставь меня, я думаю…

Царский сын Куша Менту-хотеп сидит в кресле, изукрашенном затейливой резьбой, которая невольно привлекает внимание огорчённого чати. Такие узоры не используют резчики Кемет. Должно быть, из Куша привёз Менту-хотеп это кресло. Или это дар царя Хатти? Краешек сердца Рехмира слегка обглодан нехорошим, простонародью присущим чувством, недостойным человека золотой крови. Но как не завидовать, когда в доме Менту-хотепа глаз постоянно натыкается на что-то редкое, изысканное и красивое! Говорят, это особый дар — окружать себя такой тонкостью, чтобы она казалась простотой. Менту-хотеп это умеет… (И всё же, почему у великого, могущественного чати нет такого кресла?!)