Тутанхамон

— Ты разуверился в Хоремхебе, ты понял, что никакая доблесть не стоит верности. Это хорошо... Теперь думай о его величестве Тутанхатоне. Если советники втянут его в войну с новой знатью, не устоит не только он, не устоит Кемет. Именно этого, по-моему, добиваются Эйе и Хоремхеб, священное имя Атона служит им только щитом, до поры до времени они будут укрываться в лучах царственного Солнца. Но если поднимется старая знать, поднимутся старые боги! Примирить старое и новое — для этого воистину нужно быть богом! А Тутанхатон так молод...

— Он молод, но обладает умом опытного мужа. Порой мне кажется, царица, что с ним говорит Тот и поверяет ему тайны своей мудрости...

Он спокойно произнёс имя Тота, словно это не могло уже меня оскорбить. Дожить до того дня, когда и Тутанхатон открыто произнесёт его? Пусть! Только бы не слышать имени проклятого Амона!

— Ты думаешь, что он способен на это?

Джхутимес не торопился с ответом. Молча ждала я, напряжённо всматриваясь в его лицо, пытаясь прочесть в нём тайные знаки, благоприятные для меня или для фараона. В быстро наплывающем сумраке ночи благодатного времени перет расплывались очертания предметов, гасли краски. И лицо Джхутимеса уплывало от меня, становясь совсем неопределённым, лицом, не обладающим Ка.

— Многие уже боятся того, что Тутанхатон будет на это способен... — Медленно заговорил Джхутимес, медленно, чётко выговаривая слова. — И больше всех боятся Эйе и Хоремхеб. Если бы они видели возможность управлять волей фараона, они не действовали бы так хитро, они сразу принялись бы убеждать Тутанхатона возвратиться к старым богам. Но он сделает это, если сочтёт нужным, и ему будет под силу то, что не удалось даже вечноживущему Эхнатону...

— Что же, Джхутимес?

— Примирение, царица.

Слышать это было больно, и странно слышать от Джхутимеса, казавшегося неспособным рассуждать так серьёзно и глубоко о делах Кемет. Но в нём текла кровь фараонов, и сейчас говорила она, выстоявшаяся, как густое вино, в жилах благородного военачальника, сердце которого было чистым и преданным. Даже Кийа, эта презренная Кийа, не могла бы заставить его изменить фараону, своему кровному родственнику, взошедшему на престол Кемет благодаря хитрой и умной поспешности Эйе. А ведь Кийа могла сделать его опасным, очень опасным... Мне не могло быть покоя, пока была жива она. Она, чьё имя в царском картуше[120] было проставлено на каменных плитах поверх моего собственного! Она, носившая корону царей, она, приносившая вместе с Эхнатоном жертвы его великому отцу, она, обладавшая сенью Ра в самом центре Ахетатона, обжигавшая плоть фараона своей красотой, вершившая свои тайные дела на ложе любви. Мог ли быть моим искренним другом царевич Джхутимес, любивший её? И как могла бы она вернуться в Ахетатон, если бы не пользовалась чьим-то могущественным покровительством и поддержкой? Но Джхутимес не был таким влиятельным лицом, а Хоремхеб её ненавидел. Кто же тогда?

— Скажи мне, Джхутимес, — я заговорила ровно, очень спокойно, как бы не придавая особенного значения своим словам, — ты не женишься именно потому, что любишь эту женщину?

Он вздрогнул и посмотрел на меня в упор, так, что мне стоило больших усилий не опустить глаза под его взглядом. Он мог бы не отвечать и хорошо знал, что имеет на это право, но гордость побудила его быть откровенным.

— Это так, царица.

— Так отчего же ты не введёшь её госпожой в свой дом? Уезжайте в дальние степаты, никому уже не нужно искать гибели этой женщины...

— Никому?

Я ответила твёрдо:

— Никому.

— И я могу верить твоему слову?

— Ты оскорбляешь меня, Джхутимес.

— Даже великая Нефр-эт — всего лишь женщина, твоё величество.

Много сил потребовалось мне, чтобы вынести этот удар, но я сжала рукой своё сердце и запретила ему говорить. Кому-то в столице понадобилась Кийа, и Джхутимес мог быть игрушкой в чьих-то опытных и искусных руках.

— Я могла бы оставаться ею, Джхутимес, если бы рука вечноживущего Эхнатона ещё лежала на моём плече. Но может ли существовать любовь, если сердце умерло? Скорбь моя непреходяща, Хапи не поворачивает свои воды вспять. Я сказала тебе: женись на ней, увези её далеко из Ахетатона, подальше от царского дома, где она была всем ненавистна. Если даже великий Эхнатон поддался любви, кто обвинит в неверности царскому дому царевича Джхутимеса?

Он вздрогнул, как от удара плетью.

— Откуда тебе известно, что она в Ахетатоне?

— Оставлю это своей тайной, Джхутимес.

— Значит... — Он в волнении прошёлся по покою, ещё раз, и ещё, потом остановился передо мной. — Ты обещаешь мне своё покровительство, царица?

— Назовём это так.

— Ты великая, благородная женщина! — Голос Джхутимеса звучал растроганно, и мне почудилось, будто на его глазах блеснули слёзы. — Никто, даже сам Эйе, не мог бы оказать нам большей поддержки...

— Эйе? Почему ты говоришь — Эйе? Разве он причастен к тому, что Кийа вернулась в Ахетатон?