Тутанхамон

Анхесенпаатон засыпала, её дыхание становилось тихим и глубоким. Я не стала будить её, лишь устроила поудобнее на своём узком ложе, погладила нежно по щеке, гладкой и ароматной, как крыло священной птицы. Слишком радостным и беззаботным был наш разговор для дней великой скорби, слишком светлы улыбки, а ведь совсем недавно казалось, что солнце погаснет вместе с уходом нашего великого отца. Что зовём мы человеческой памятью и любовью, что остаётся в мире от человеческой жизни?.. Вот удалился в Аменти великий Эхнатон, вот оставил сиротами своих детей, вот овдовела великая царица Нефр-эт, а дворцы Ахетатона по-прежнему стоят нерушимо, и в небе по-прежнему светит солнечный диск, хотя его возлюбленный сын уже не простирает к нему рук. Вот нога нового фараона вступит на землю Опета, и что-то изменится — неуловимо, но неизбежно. Мне хотелось увидеть моего мужа, но я знала, что моё появление будет тяжело ему, что мы не сможем смотреть в глаза друг другу после того, как так спокойно и легко предали царственное Солнце великого Эхнатона. И только мирный сон моей младшей сестры удержал меня от горьких, безысходных, не приносящих облегчения слёз.

* * *

Всё свершилось по совету Эйе, как и то, чего не должно было свершиться. Отворились и вновь сомкнулись навсегда двери Дома Вечности, и Туту возложил на них печать с изображением царственного Солнца. И мать, гордая царица Нефр-эт, упала как мёртвая на руки прислужниц, когда нельзя было больше быть рядом с погасшим солнцем Ахетатона. Она, вынесшая так много страданий, поистине была великой женщиной, великой царицей. У себя в покоях, в неживом свете маленьких светильников, горевших даже днём, она предавалась отчаянию, страшному и безмолвному, подобному чёрной скале, поглотившей тайну упокоения великого Эхнатона. От глаз её исходил мертвенный блеск застывших слёз, а руки её казались надломленными крыльями птицы бенну[101]. Но эта птица уже не могла воспарить к небесам в обновлённом оперении, раненые крылья лежали на земле. Наших утешений она не слушала, они не были ей нужны. Горе её, её великое горе простирало над ней руки охранительным жестом, оберегало ото всех, даже от близких. Она проходила по коридорам дворца подобно тени и появлялась только в Доме Солнца и в заупокойном храме великого Эхнатона. Нас разделила невидимая стена, выше тех, которыми окружён Мен-Нофер[102], выше тех, которыми обычно отгораживается от житейских забот обыкновенное маленькое горе. И мы впервые ощутили себя чужими своей матери. Всех нас она легко бы отдала за своего возлюбленного супруга. Но разве мы сами не понимали, сколь неравноценно его величие и наше ничтожество?

Вместе с избранной свитой преданных царедворцев его величество Анх-хепрура Хефер-нефру-атон навестил старую столицу Кемет, обитель отверженного Амона, город Опет. Ни мать, ни сестры, ни Тутанхатон не сопровождали нас, мы были одни, одни, как повелось с первых дней царствования. Мой муж страдал от участившихся приступов своей болезни, сердце его, казалось, порой замирало в груди и отказывалось гнать по жилам больную кровь. Он не в силах был взойти на колесницу и весь путь от Ахетатона до Опета проделал в своих золотых носилках. Порой он впадал в забытье, и Эйе, сопровождавший нас, давал ему пить целебные травы, действие которых когда-то было волшебным, а теперь оказывалось бессильным. Лекарства уже не помогали, нужно было что-то другое, более сильное, нужны были молитвы о здоровье фараона во всех храмах Кемет, нужны были священные заклинания, ведомые служителям Солнца. И я боялась, что трудная дорога убьёт моего господина.

Во время остановок в пути я приходила к нему, садилась рядом, обнимала его, и мы молчали. Что-то огромное и страшное, как великая Западная пустыня, вторгалось в нашу жизнь, отделяло нас друг от друга, хотя не было ещё дней, когда бы мы с такой горькой нежностью смотрели друг другу в глаза. Мы покинули великого Атона, и он покинул нас. Могло ли быть иначе?

Полулёжа на подушках среди леопардовых шкур, Хефер-нефру-атон молча наблюдал за тем, как восходит на небосклон и заходит царственное Солнце. Его красивое лицо казалось уже неживым, уже лицом статуи — стража гробницы. Эйе, сопровождавший нас, подходил тоже молча, молча кланялся, подносил фараону чашу с питьём. Если бы в чаше был смертельный яд и Хефер-нефру-атон знал об этом, он бы, наверное, всё равно выпил её до дна. Решение, каким бы оно ни было, должно быть принято сердцем и всей его мудростью, а если этого нет, двойная тяжесть обрушивается на человека, последовавшего чужому совету, хотя бы этот совет и был спасителен. И теперь эта двойная тяжесть была на плечах Хефер-нефру-атона и усугублялась его болезнью, слабостью его тела. Так вступал в старую столицу великих фараонов, находящуюся под покровительством проклятого Амона, молодой владыка Кемет Анх-хепрура Хефер-нефру-атон, бледный и печальный, как умирающая звезда. И вопреки обычаю, фараон не показался толпе, бурно приветствовавшей его.