Тутанхамон

Старый арфист почтительно склонил голову, губы его сжались как бы в раздумье, потом он кивнул головой и запел. У него был слишком высокий для мужчины, но приятный голос, который не нарушал, а будто вплывал в благоухающую тишину покоя, где грусть и нежность сплетались, образуя чудесный узор любви. «Процветает он, этот добрый властитель, — пел Меру, — прекрасный конец настиг его. Одни поколения проходят, а другие продолжают существовать со времён предков. Боги, бывшие некогда, покоятся в своих пирамидах, благородные, славные люди тоже погребены в своих пирамидах. Они строили дома — не сохранилось даже места, где они стояли. Смотри, что случилось с ними! Я слышал слова Имхотепа и Джедефхора, слова, которые все повторяют, а что с их гробницами? Стены обрушились, не сохранилось даже места, где они стояли, словно никогда их не было. Никто ещё не приходил оттуда, чтобы рассказать, что там, чтобы поведать, чего им нужно и наши сердца успокоить, пока мы сами не достигли места, куда они удалились. А потому утешь своё сердце, пусть твоё сердце забудет о приготовлениях к твоему просветлению. Следуй желаниям сердца, пока ты существуешь, надуши свою голову миррой, облачись в лучшие ткани, умасти себя чудеснейшими благовониями из жертв богов, умножай своё богатство, не давай обессилеть сердцу, следуй своим желаниям и себе на благо. Совершай свои дела на земле по велению своего сердца, пока к тебе не придёт тот день оплакивания.

Утомлённое сердце не слышит ни криков, ни воплей, причитания никого не спасают от могилы. А потому празднуй прекрасный день, не изнуряй себя! Видишь, никто не взял с собой своего достояния, видишь: никто из ушедших не вернулся обратно...»[148]

Замерли, растаяли в воздухе покоя последние печальные звуки арфы, и наступила тишина. Боясь вздохнуть, я робко подняла голову и взглянула на моего господина, который, обнимая меня одной рукой, задумчиво смотрел куда-то вдаль печальными, застывшими в недвижности этой печали глазами. Движением руки он отпустил Меру, арфист удалился, неслышно ступая, не тревожа тишины. Тутанхамон провёл рукой по глазам, будто стряхивая усталость или отгоняя навязчивый образ, и повернулся ко мне уже другим — оживлённым, повеселевшим.

— Меру сделал своё дело, я поверил его песне и намерен следовать его советам. Так немного времени осталось у нас! В моих покоях, должно быть, уже дожидается Раннабу, которому я поручил испросить у звёзд волю богов по поводу войны с хатти. Боюсь, что больше двух часов поспать мне не удастся. Но я успею отдохнуть и выспаться в моих золотых носилках, пока воины будут нести меня к границам Ханаана. В детстве я мог вместе с Мернепта проводить целые ночи на крыше храма, наблюдая за звёздами, потом подолгу переписывать длинные скучные тексты и стрелять из лука, а теперь не могу... Почему, Бенамут?

— День фараона слишком тяжёл, мой божественный господин.

— Это я понял ещё двенадцатилетним мальчиком. Теперь привык, а пройдёт ещё лет десять — и мне будет казаться, что иначе жить просто невозможно. Когда рано восходишь на престол, к тридцати годам, должно быть, чувствуешь себя усталым.

— Ещё целых двенадцать лет ждать этой усталости, божественный господин.

— Верно! Где наш золотой лев хатти? Почему не смотрит на нас? Он до сих пор печален, ничем не удалось его развеселить? Теперь, конечно, ему радоваться нечему. Но он попал в плен ещё до войны... — Его величество щёлкнул по носу золотого льва, который стоял всегда возле нашего ложа, всегда смотрел на нас печальными золотыми глазами. — Ты, может быть, хочешь меня укусить? Может быть, хочешь помешать мне пойти на войну? Не бойся, не обижу ни священных львов, ни искусных мастеров. Так будешь ты кусаться или нет? Вот и хорошо, что не будешь. И царь, по приказу которого ты, должно быть, изготовлен, тоже не будет. Уже не успеет! Ты дала ему имя, Бенамут?

— У него три имени: Лев-Мечта, Лев-Печаль, Лев-Любовь. Первое — ибо, глядя на него, я мечтала о том, кто мне подарил его. Второе — ибо гляжу на него и печалюсь в разлуке с моим божественным господином. А третье — ибо с самой первой ночи глядит на нас своими золотыми глазами...

Мой возлюбленный господин рассмеялся и, взяв чашу с вином, отпил половину и отдал мне другую. Потом развязал пояс на моих бёдрах, отбросил в сторону моё лёгкое прозрачное одеяние, увлёк меня на ложе... Долго мы предавались любви, опьяняющей и радостной, как буйное цветение времени перет. И когда не было уже сил ласкать друг друга, когда мы опьянели от любви, он прошептал мне, лежащей бессильно и блаженно в его объятиях: