Тутанхамон

Я не поднимал глаз и не мог взглянуть в лицо фараона, я был распростёрт на полу, как последний раб, я был придавлен непомерной тяжестью, обрушившейся на меня, и в то же время моё сердце ощущало облегчение, больше не обливалось чёрной, злой кровью, не било так беспощадно в мою истерзанную грудь. Лёгкая рука Тутанхамона коснулась моего плеча, он наклонился надо мной и помог мне встать, велел опуститься в кресло и выпить чашу вина, которую сам налил мне. Задыхаясь, захлёбываясь, я пил вино, мои руки дрожали, тёмно-красная жидкость выплёскивалась на грудь, на моё золотое ожерелье. А потом хлынули слёзы, огненные, беспощадные слёзы. Я был мужчиной и воином, я был сыном великого фараона Аменхотепа III, я участвовал во многих сражениях и пережил много потерь, я изведал гибельную, жгучую страсть и ужас сбывающейся опасной мечты, но я плакал, плакал, как ребёнок, оплакивая свою любовь, свою вину и свою несостоявшуюся месть. Тутанхамон не смотрел на меня, он был милосерден, он дал мне выплакаться. Сквозь прозрачную пелену слёз я видел чудесный светильник, горевший прямо передо мной, видел изображение чужой прекрасной любви, и мне хотелось стать вот такой крошечной раскрашенной фигуркой в толще полупрозрачного камня, чтобы оградиться им от бурь, бушующих в этом страшном мире, где всего можно было желать и ничто не сбывалось. От курений анта шёл пряный аромат, и от этого ли, от того ли, что вино подействовало на меня слишком сильно, глаза мои начали слипаться и я уронил голову на грудь, тщетно пытаясь победить внезапно налетевший сон. Передо мной являлась Кийа, Кийа прекрасная, Кийа неуловимая, такая, какой была она в ту первую ночь в доме Пареннефера, такая, какой была она на погребальном ложе. И я протягивал к ней руки и звал её: «Кийа! О, моя Кийа, моя возлюбленная, приди ко мне!» Но она отступала, не давалась в руки, таяла, как облако, уходила безмолвно в страну сновидений, вновь обманывала и презирала меня. Как я мог подумать, что она изменится там, на полях Налу? Она и там будет жгучей и страстной, коварной и жестокой. И там снова её будет обнимать Эхнатон, вознёсший её на сверкающие высоты и погубивший её...

Я очнулся от того, что кто-то настойчиво тряс меня за плечо, и, с трудом разлепив отяжелевшие веки, увидел того, кого и должен был увидеть — фараона, стоявшего прямо передо мной. Мне казалось, что я проспал много часов, но тотчас же понял, что сон мой длился всего лишь несколько мгновений. Тутанхамон спросил меня:

— Ты способен меня выслушать, Джхутимес? Возьми этот сосуд, в нём благовония из страны Офир, натри ими виски, и тебе станет легче. А потом мы поговорим, поговорим о том, что тревожит и тебя, и меня.

— Прости меня, твоё величество...

— Прощаю.

Я взял из рук Тутанхамона сосуд и, морщась от боли, натёр себе виски благовониями из страны Офир. Они почти мгновенно оказали на меня чудесное действие, подобное мановению волшебного жезла — тяжесть прошла, голова снова была ясной.

— Теперь поговорим, Джхутимес, — сказал Тутанхамон, увидев, что мне действительно стало легче и что я выпрямился в кресле и приготовился слушать. — Завтра же я сам спрошу у царицы, отчего она не рассказала мне о разговоре с Тэйе. Неужели у неё завелись от меня тайны? Надеюсь по крайней мере, что она никому не сказала об этом. Эйе, Эйе... Он всегда знал все тайные дела нашего дома, неудивительно, что царь Хатти попытался подкупить его. Мне жаль только, что он стал вершить за моей спиной дела, которые мне не нравятся. Чего только стоит это дело с немху! То, что он отговаривал меня от войны, понятно мне. Он слишком осторожен и мудр, слишком заботится о вверенных его попечению храмах, боится, что первое место в ряду моих советников займёт Хоремхеб... Всё это я хорошо понимаю, хотя Эйе и не догадывается об этом...

Я изумлённо посмотрел на него, изумление моё граничило с восхищением — почти то же самое рассказывала мне Патененра, когда передавала разговор Тэйе с царицей.

— Твоё величество, боги поистине одарили тебя божественной мудростью...