Туннель в небе

— Генри, подожди. А ты, Мак, кончай нести бредятину. Уволил он меня. Да я уже сам уволился десять минут назад. Мак, ты что, совсем сдурел? Я же знал тебя еще желторотым сенаторишкой, когда ты мечтал хоть о коротеньком упоминании твоей личности в колонке городских сплетен. Тогда ты мне нравился, у тебя был этот самый здравый смысл, большая редкость при таком роде занятий. А теперь ты готов меня вышвырнуть. Послушай, ответь, Христа ради, чего это тебе так хочется перерезать себе глотку?

— Что? Нет уж, глотку, да не мою! Уж я-то не из тех раззяв, которые позволяют, чтобы их подчиненные им же перерезали глотку. Видал я такое, не раз видал. Только вот Кику не на того нарвался.

— Мак, похоже, что тебе все-таки очень хочется прикончить самого себя. — Роббинс печально покачал головой. — Может, ты лучше отрежешь Генри язык, прежде чем до него добрались лихие ребята-репортеры? Хочешь мой ножик?

— Что-о? — Макклюре явно был потрясен. Он развернулся и резко крикнул: — Мистер Кику! Вы не имеете права ничего сообщать прессе! Это приказ!

Роббинс откусил заусенец, сплюнул и сказал:

— Мак, да ради Христа! Ну как ты можешь одновременно и уволить Генри, и запретить ему говорить?

— Секреты Министерства…

— Ну завел — секреты, секреты! Ну и что ты с ним сделаешь? За задницу укусишь? Лишишь на основании закона о служебной тайне выходного пособия? Думаешь, его это остановит? У Генри не осталось ни страха, ни надежд, ни иллюзий, ты ничем его не запугаешь. Все, что он может рассказать репортерам, тебе же и повредит, если ты объявишь это «секретом».

— Можно я тоже скажу пару слов? — спросил центр всей этой бури.

— А? Валяйте, мистер Кику.

— Благодарю вас, господин министр. У меня не было ни малейшего намерения посвящать прессу в наиболее неприятные аспекты этой истории. Я просто пытался продемонстрировать при помощи reductio ad absurdum[69], что правило всегда информировать общественность, подобно любому другому правилу, при слепом, бездумном применении может вести к катастрофическим последствиям. Мне показалось, сэр, что вы вели себя неосторожно. Я надеялся удержать вас от дальнейших неосторожностей на то время, пока мы подыщем подходящие средства исправить положение.

Макклюре внимательно изучил лицо своего заместителя.

— Вы это серьезно, Генри?

— Я всегда говорю серьезно. Это экономит много времени.

— Вот видишь Вэс? — Макклюре повернулся к Роббинсу. — Ты выступил совсем не по делу. Может, у нас с Генри и есть какие-то расхождения во мнениях, но он очень порядочный человек. Послушайте, Генри, я, конечно, поспешил. Мне же и вправду показалось, что вы угрожаете. Давайте забудем, что я вам наговорил про вашу отставку, и займемся делом. Ну как?

— Нет, сэр.

— Что? Бросьте, не надо мелочиться. Ну разозлился я, мне же тоже было обидно, ну сделал ошибку. Я прошу у вас прощения. В конце концов, на первом плане у нас должно стоять благосостояние общества.

Роббинс издал малопристойный звук; мистер Кику ответил очень спокойно:

— Нет, господин министр, так не получится. После того как вы один раз уже меня уволили, я не смогу действовать уверенно на основании делегированных мне полномочий. А дипломату обязательно нужно иметь уверенность, иногда она — единственное его оружие.

— М-м-м… Ну, могу только сказать, что мне очень жаль. Поверьте, действительно жаль.

— Я верю вам, сэр. Позвольте мне сделать последнее и совершенно неофициальное предложение?

— Конечно, Генри. Мне кажется, что пока вы подбираете себе новую команду, лучше всего справится с рутинной работой Кампф.

— Конечно, конечно. Если вы говорите, что он подходит, значит, так оно и есть. Но только, знаете, Генри, мы назначим его временно, а вы подумайте еще. Пусть это будет отпуск по состоянию здоровья или что угодно.

— Нет, — холодно ответил мистер Кику и снова повернулся к выходу.

Но не успел он дойти до двери, как Роббинс громко сказал:

— Да успокойтесь вы оба. Мы еще не кончили. — Затем он повернулся к Макклюре: — Ты тут говорил, что Генри порядочный человек. Но только кое-что при этом забыл.

— Что?

— А я — помню. — Роббинс продолжил: — Генри никогда не сделает ничего хоть каплю сомнительного. А вот я воспитан на заднем дворе за помойкой, и все эти нежности меня не колышат. Так что я соберу ребят и славно с ними побеседую. Расскажу им, где закопан труп, расскажу, кто перебил всю посуду и кто помочился в кастрюлю.

— Если ты только вздумаешь самовольно дать интервью, — в ярости заорал Макклюре, — ты до смерти своей не получишь никакой государственной работы.

— Ах, ты мне еще и грозить, тыква ты перезрелая. Не забывай, я — не карьерный чиновник, я назначенец. Спою эту свою песенку и пойду работать в колонку «Столица вверх тормашками». Буду посвящать нашу драгоценную общественность в пикантные подробности из жизни Больших Людей.

— У тебя полностью отсутствует какая бы то ни было лояльность. — В голосе министра стояла горечь.

— Ну, от тебя, Мак, такое просто приятно услышать. А сам-то ты лоялен хоть к чему-нибудь? Если не считать твоей собственной политиканской шкуры.