Тухачевский

Перед процессом всем обвиняемым разрешили обратиться с письмами на имя Сталина. Они каялись и просили пощады. Характерно письмо Якира, оглашенное на XXII съезде КПСС тогдашним главой КГБ А. Н. Шелепиным. Правда, Александр Николаевич некоторые пассажи предусмотрительно опустил (я эти места выделил курсивом): «Родной близкий тов. Сталин. Я смею так к Вам обращаться, ибо я всё сказал, всё отдал и мне кажется, что я снова честный, преданный партии, государству, народу боец, каким я был многие годы. Вся моя сознательная жизнь прошла в самоотверженной, честной работе на виду партии и ее руководителей — потом провал в кошмар, в непоправимый ужас предательства… Следствие закончено. Мне предъявлено обвинение в государственной измене, я признал свою вину, я полностью раскаялся. Я верю безгранично в правоту и целесообразность решения суда и правительства… Теперь я честен каждым своим словом, я умру со словами любви к Вам, партии и стране, с безграничной верой в победу коммунизма».

Абсолютно понятно, почему «железному Шурику» понадобились такие передержки, совершенно меняющие смысл письма. Шелепин хотел убедить простодушных делегатов съезда, будто Якир в обращении к Сталину «заверял его в своей полной невиновности». Соответственно, на съезде оглашенные председателем КГБ резолюции на письме Якира воспринимались совсем иначе, чем читателями этой книги: «Подлец и проститутка. И. Сталин»; «Совершенно точное определение. К. Ворошилов» (Молотов то ли просто расписался, то ли подписался под словами Ворошилова); «Мерзавцу (Шелепин процитировал помягче: «Предателю». — Б. С.), сволочи и бляди (вместо этого Шелепин упомянул «хулиганское, нецензурное слово». — Б.С.) одна кара — смертная казнь. Л. Каганович».

Нельзя не признать, что резолюции Сталина и его товарищей вполне соответствуют содержанию письма. В самом деле, что можно сказать о человеке, который признается в активном участии в заговоре и тут же заявляет о своей честности. Правда, Сталин, Ворошилов, Молотов и Каганович прекрасно понимали, что Якир, Тухачевский и прочие никакого заговора не устраивали и германскими шпионами не были. Но не для того члены Политбюро затеяли процесс, чтобы доказать на нем невиновность «заговорщиков».

В тот же день, 9 июня, Якир написал и Ворошилову: «В память многолетней в прошлом честной работы моей в Красной Армии я прошу Вас поручить посмотреть за моей семьей и помочь ей, беспомощной и ни в чем не повинной. С такой же просьбой я обратился к Н. И. Ежову». Климент Ефремович на следующий день наложил резолюцию: «Сомневаюсь в честности бесчестного человека вообще». Аналогичные резолюции остались и на письмах других обвиняемых. Якир, Тухачевский и другие об этом не знали и, наверное, продолжали надеяться, что останутся живы. Впрочем, думаю, за исключением Михаила Николаевича. Фельдман, Путна, Корк, Эйдеман и Примаков, в силу занимаемых менее значительных должностей и, соответственно, приписываемой роли в заговоре, еще могли всерьез рассчитывать избежать расстрела. Но Тухачевский, которого объявили главарем «военно-троцкистской организации», должен был сознавать, что его не пощадят ни в коем случае.

На суде подсудимые были одеты достаточно пестро. Члены Специального присутствия в последующих докладах на имя Сталина и Ворошилова оставили нам их портреты. 26 июня 1937 года Буденный писал генеральному секретарю: «Тухачевский с самого начала процесса суда при чтении обвинительного заключения и при показании всех других подсудимых качал головой, подчеркивая тем самым, что дескать, и суд, и следствие, и всё, что записано в обвинительном заключении, — всё это не совсем правда, не соответствует действительности. Иными словами, становился в позу непонятого и незаслуженно обиженного человека, хотя внешне производил впечатление человека очень растерянного и испуганного. Видимо, он не ожидал столь быстрого разоблачения организации, изъятия ее и такого быстрого следствия и суда…»