Туда, где седой монгол

— Ты… шёл ко мне…прячась… под масками. А теперь… ты хочешь… чтобы я смотрел на твоё настоящее… лицо?

После каждого слова он припечатывал Нарана к земле своей яростью. Нарану показалось, что вокруг уже дымится земля, и что он сейчас возьмёт и провалится в подземный мир — навсегда. Существо зашевелилось, попыталось подняться, опираясь на крылья-руки, но клюв перевесил и неуклюже ткнулся в землю.

— Но ведь ты его сотворил! — попытался оправдаться Наран.

— Я… — существо захрипело, кашель невообразимым образом сливался с карканьем, до самой земли свесилась ниточка слюны. — Отлил ту руду, из которой получился ты. Твоё сердце несёт на себе отпечатки моих пальцев. Твоё лицо содержит отпечатки судьбы и твоих же собственных действий.

— Так измени её! — заорал Наран, чувствуя, как рубцы начинают щипать слёзы. — Зачем мне такое сердце, когда у меня нет лица и все смотрят на меня с жалостью — в лучшем случае — или же с отвращением! Или убей меня. Да! — Наран ударил себя в грудь. — Убей. Я шёл сюда навстречу зиме, презрев опасности и погнав от себя прочь единственного друга. Меня стало в два раза меньше, когда он ушёл.

— Этот… большой… человек…

Наран грустно поковырял в носу. При мысли об Урувае на него вдруг напало отчаяние.

— Ты прав. В три раза меньше. Я не ценил его, думал, что он сможет послужить моей славе вдали от меня, в то время, как он хотел быть рядом и послужить мне самому. И вот теперь мои надежды обмануты. Мне больше ничего не остаётся, как погибнуть под копытами белогрудой кобылы-реки.

— Ты… не ценишь то… что я… для тебя сделал, — тихо сказал кам. Вокруг его головы кружились мухи, садились туда, где среди перьев проглядывала розоватая кожа. — Я убью тебя… Вырву… твоё сердце…и…вложу…. его… в тело…другого… существа.

Он собрал всю мочь слабосильного тела и сел, раскинув ноги. Они тонкие и голые, и не принадлежат ни птице, ни человеку — так, нечто среднее. Пальцы человеческие, однако непомерной длинны и их всего три. Конечности, а следом за ними всё тело ходило ходуном, как локти молодой берёзы на осеннем ветру; голова всё время кренилась вниз, и существо выставило одну коленку, на которой умостился клюв. Коленка тоже оказалась костлявой и непомерной длины. Он размышлял вслух, и речь с каждым словом удавалась всё лучше:

— Да… другого существа. Такого… которое не смеет…повышать…голос… на своих создателей… сотрясать криком мир богов и духов… Не смеет отбиваться от стада… и ни жеста не может сделать… поперёк воли старших…. Такая…шкура…послужит…тебе…неплохим… уроком.

Наран попытался вообразить себе то, о чём говорит Тенгри, но прежде попытался запротестовать. И осознал, что потерял дар речи, и что вместо слов изо рта вырывается невнятное блеяние. Лисья натура металась где-то в глубине сознания, загнанная взглядом выпученных белесых глаз в дальний угол.

— Это… ещё не всё… — существо загнуло палец на левой ноге. — Раз! Я оставлю тебе память… Ты будешь помнить свою предыдущую жизнь… вплоть до последних секунд. Два! — второй палец присоединился к первому. — ты будешь иметь…непомерно… длинную жизнь. До тех пор… пока не погибнешь от чьих-нибудь когтей… или зубов. Но, следуя своей природе… малодушной и трусливой… ты не сможешь умереть по собственной воле. И если тогда ты сумеешь приползти ко мне… уже с большим почтением… я, быть может, прощу тебя…

Наран попытался что-то сказать своим новым визгливым голосом, но было уже поздно. На вершине горы, опоясанной белым поясом реки, оставшимся незагнутым пальцем существо распороло человеку шею.

Камлание подходило к концу. Покров из перьев и костлявый старик снова были порознь. Среди кустов наметилось первое движение, где, взмахивая крыльями, порхал заблудившийся между колючек и маленьких круглых листочков белокрылый мотылёк. Летучие мыши, чуя запах крови, носились над холмом.

Глава 14. Керме

Керме поняла, что пришла. Тропинка свернулась у её ног и тяжёло дышала, высунув язык, словно старая собака. Девушка ощутила близость человеческого жилья, тёплый дух его витал над полянкой (Керме почувствовала бы, если бы над головой были кроны. О нет, там было небо, и до ближайшего скопления деревьев отсюда довольно далеко). Дорожка под ногами была смирной и прирученной, даже встречные камни приглашали на них посидеть. Резь в животе и не думала утихать, но Керме не поддавалась.

Позволяла вести себя дорожке до тех пор, пока не почувствовала руками резную коновязь, треснувшую посередине. Сосны склонились перед ней, коснувшись кронами земли, и Керме протянула им руки, совершенно ожидаемо ощутив на двух стволах черты лица. Носы с бородавками, лепёшки-губы из древесных грибов. Брови из коры.

— Привет, мои хорошие, — сказала она, совершенно не удивляясь ожившим деревьям. Боль в чреве и тина в голове совершенно избавила её от возможности удивляться таким вещам.

Между соснами возвышалась громада, и девушка поняла, что эта громада — шатёр, к которому она шла. Та самая проеденная гусеницей дырочка в кленовом листике.

— Есть здесь кто? — позвала она, комкая карту в кулаке.