Туда, где седой монгол

Керме опускается на коленки, чтобы послушать, что такого интересного принёс Ветер в этот раз. И, конечно же, понюхать. Тянется к самому интересному, жужжащему кожаному мешочку, но муж ловит её ладоши в свои.

— Осторожнее, слепой тушкан. Там чёрные пчёлы с востока. Завтра повезу их одному сумасшедшему каму. Надеюсь, он заказывал их не как деликатес к ужину. Ваш шаман, может быть, выкапывает ответы из-под земли. Или находит их в людях. Тенгри ведь иногда разговаривает через людей. Совсем не всегда через идолов. Идолы — вроде тряпичных кукол, которые надеваются на руку. Ими можно привлечь внимание, но сказать то, что хочешь, всегда очень сложно. Великий жеребец заливает ответы и свои желания по головам близких к шаману людей, словно молоко по кувшинам, и шаман потом должен увидеть всё это в глазах и в поступках этих людей.

— Я помню! Один раз у нескольких наших мужчин, и даже у двух женщин, пошла изо рта вода! Это что-нибудь значит?

Ветер смеётся, и стенки шатра надуваются. Полог хлопает, и мужчина идёт, чтобы его закрепить. Когда возвращается, Керме заползает ему на колени.

— Только то, что шаману, возможно, стоит проследить за питанием племени. Если во главе аила стоят не шаманы, а воины, его разметает, как ветер большой костёр. Воины никогда не знают, чего хотят — не то драки, не то поспать, и постоянно будут метаться между тем и этим. Они властные, стараются держать всё в кулаке, но так сильно его сжимают, что в скором времени от аила ничего не остаётся.

Керме почувствовала, как двигаются мышцы — Шона сжимал и разжимал кулаки. Спросила:

— А если вдруг торговцы? Я слышала, в племенах, которые живут далеко на юге на голом песке и вообще никуда не кочуют, любят продавать этот песок в соседние поселения и покупать его у соседей. И монголам, которые доезжали в эти бесплодные земли, они тоже пытались продать яркий, как солнце, песок. Говорят, там одни торговцы, и они всё время со всеми торгуют. А воинов нет. Зато каждый аил обнесён высокой искусственной горой, через которую не перепрыгнет ни один конь и перелетит не каждая стрела.

Ветер расхохотался.

— С тобой интересно поговорить. Ты многое знаешь.

Керме припомнила слова бабки.

— Мои ушки растут на макушке. Наверное, они такие потому, что я слепая.

— Такие люди всё продадут только ради того, чтобы продать и купить за меньшее количество песка что-то другое. У них нет ничего постоянного, и только растёт живот, да отвисает зад. Аил может, и обнесён стеной, но они сами из-за неё вылезут сдаваться, когда кончится еда и съедят последних ослов. Так всегда бывает, если плети у торговцев.

— А если плети у рабов? — спросила Керме. В аиле, где она родилась, не было ни одного раба — последний умер, как рассказывают, зим двадцать назад, и был ему великий почёт и уважение, потому как раб тот был очень стар. Говорят, он принадлежал к таинственному урусскому племени, обитающему далеко на западе, имел громадную бороду и волосы, которые не заплетал в косы, словно какой-то неведомый зверь. Керме не могла представить себе таких людей. Он не ходил босиком, и умел плести из трав специальные сандалии, в которые обувал монголов, наиболее пользующимся его расположением. Монголы, чтобы не портить такой прекрасный подарок, носили его на шее, и до сих пор у одного из шаманов сохранилось такое украшение.

Шона ткнулся носом ей в макушку.

— Не знаю. Никогда об этом не задумывался. Наверное, такого вообще не может быть. В восточных странах много рабов, и они всё время хотят есть и всё время усталые от работы. Наверное, они как саранча, уничтожат всё, что есть в аиле, съедят до последней косточки всех овец, потом собак, а потом начнут жевать кожу и сосать войлок. Это будет великое зло, и я бы не хотел нигде увидеть ничего подобного.

Ветер помолчал, перебирая её косы так задумчиво, будто перебирал в руках какую-то мысль. Наконец сказал:

— Здесь недалеко, за озером, есть одно место. На самом краю, где кончается земля и начинается вновь где-то далеко внизу. Там очень красиво, даже сейчас, когда началась зима. Можно смотреть, как всё на свете покрывает снег, как степь превращается в снежное покрывало.

— Мы туда пойдём? — Керме вспыхнула, словно сухая трава, к которой поднесли пламенеющую лучину.

Шона открыл рот, собираясь, наверное, и дальше расхваливать виды, которые открываются с края облака, но в последний момент прикусил язык. Сказал чуть виновато:

— Прости.

— За что же?

— За то, что не сможешь всё это увидеть сама. Но я буду твоими глазами. Я буду описывать тебе всё, что виду, и моя речь будет красноречивее, чем у восточных вельмож. Ты, наверное, никогда не была в горах. Я расскажу и про них тоже.

— Мы сейчас над горами?

— Да. Во все стороны там тянется гряда самых седых на свете стариков.

— Обед стынет!

Керме вспомнила про свои обязанности хозяйки. Соскочила с колен мужа, повела его к столу.

— А потом мы пойдём в твоё место, и ты будешь рассказывать мне про горы.

— Хорошо, — согласился Шона. И всё время, пока он ел, Керме не могла усидеть на месте.